Смерть и фокусник - Том Мид

предмет. Это была картина El Nacimiento – «Рождение» – «безумного испанца» Манолито Эспины.

– Почему вы так уверены, что ее взяла именно Делла?

– Это единственное логичное предположение. Только она покинула вечеринку раньше, и поэтому только ее не обыскали.

– Не мог ли грабитель проникнуть в дом снаружи?

– Все окна и двери были наглухо заперты. Кроме разве что входной двери. Но Тизел поставил туда двух горничных, чтобы впускать опоздавших. И они говорят, что никаких злоумышленников не было.

– Ну и ну. Это действительно очень странно.

– Кстати, я разговаривал по телефону с Бенджамином Тизелом до того, как вы приехали сюда сегодня утром. Он очень хочет вернуть свою собственность.

– Что он вам сказал?

– Он хочет, чтобы я занялся этим делом.

Флинт с недоверием откинулся в кресле:

– С какой стати?

Спектор пожал плечами:

– Он доверяет мне. Знает, что у меня есть определенный талант к таким делам.

– Он сказал вам что-нибудь еще?

– Да. Он изложил мне свою версию событий прошлой ночи.

* * *

– Пойдемте со мной. Я хочу вам кое-что показать.

С подвыпившей Деллой Куксон под руку Бенджамин Тизел вышел из бальный залы, где празднование было в самом разгаре. Он провел ее по винтовой лестнице в небольшую боковую комнату. На шнурке у него на шее висела пара ключей – один большой и один маленький. Большим ключом он отпер дверь.

– Зачем ты привел меня сюда, Бенни? – игриво прошептала Делла в темноте.

– Я хочу вам кое-что показать. Кое-что, что, я уверен, вы оцените. В конце концов, вы культурный и чувствительный человек.

Через единственное окно в скудно обставленную спальню струился лунный свет. С болезненным стоном Тизел опустился на колени возле узкой односпальной кровати и вытащил из-под нее большой деревянный сундук. С помощью маленького ключа на шее он открыл его и поднял крышку.

– Пожалуйста, – сказал он, жестом приглашая Деллу подойти.

И там, под бит и взрывы джаза и танцы на первом этаже, она в первый и последний раз взглянула на сокровище Бенджамина Тизела. Внутри бархатной обивки сундука лежала прямоугольная картина в золоченой раме.

– Боже мой! – воскликнула Делла.

– Ага. – Тизел сиял от гордости. – Разве она не прекрасна?

Пытаться описать такое произведение – занятие неизбежно тщетное. На картине была изображена молодая женщина, держащая на руках младенца. Лицо женщины было гладким, как фарфор, кожа пронизана розоватым сиянием радости и блаженной невинности. Ребенок, с закрытыми глазами и кричащим ртом, был изображен идеально. Его крик практически можно было услышать.

– El Nacimiento Манолито Эспины, – объявил Тизел. – Разве она не божественна? – Делла уставилась на картину.

– Простите старому дураку потуги на грандиозность, но я не мог устоять перед возможностью поделиться этой картиной с тем, кто ее по-настоящему оценит.

– Где вы ее взяли? – спросила Делла.

– В путешествии, – последовал ответ, – купил у человека, который не имел ни малейшего представления об истинной ее ценности. Ну, Делла? Что скажете?

– Это… ослепительно. – Она не отрывала глаз от полотна. – Что вы собираетесь с ней делать?

– Делать? Делла, она моя. Я не должен ничего с ней делать.

– Вы не собираетесь разделить ее с другими, выставить на всеобщее обозрение или что-то в этом роде?

– Я бы никогда не выставил что-то подобное на показ, это было бы слишком вульгарно. Когда я любуюсь картиной в одиночестве, я испытываю нечто сродни религиозному экстазу. Это очень личное переживание. А что касается желания разделить… я делюсь ею с вами сейчас.

– И вы собираетесь хранить ее здесь, под кроватью?

– Вы можете не знать этого, Делла, дорогая, – начал Тизел, – но эта картина живая. Она дышит. Вот почему я храню ее в этой комнате, в этом сундуке. Это единственная комната в доме, где достаточно воздуха. Картина старинная, ей противопоказаны солнечный свет или перепады температуры. От них она потрескается и покоробится. Но при лунном свете она выглядит потрясающе.

Делла была вынуждена согласиться. Золоченая рама цвета мутного золота не оставляла места для сомнений: это был настоящий шедевр.

Уголки рта у Тизела скривились словно от удовлетворения. Он достиг желаемого эффекта:

– Каков ваш честный вердикт?

– Я… – начала Делла. Затем она отступила в сторону, задев Тизела локтем. Он захлопнул сундук, вставив ключ в замочную скважину. Быстрым движением запястья закрыл в нем El Nacimiento. Затем повесил два ключа на шею и обратил свое внимание на приму.

– Моя дорогая! В чем дело?

– Ни в чем, – тихо произнесла она, – абсолютно ни в чем. – Ее взгляд был прикован к сундуку.

Тизел отвел ее вниз по лестнице назад на вечеринку. Но не раньше, чем закрыл за собой дверь спальни на ключ.

– Думаю, мне пора домой! – громко проговорила Делла, перекрикивая звуки оркестра.

– Как хочешь, дорогая, – кивнул ей Тизел. Она обняла его невысокую плотную фигуру и поцеловала в щеку.

Джозеф Спектор догнал ее на пути к двери:

– Что-то случилось, Делла?

– Мне нужно кое с кем встретиться, – ответила она.

– Все в порядке?

Но ее уже не было. Дверь за ней с грохотом захлопнулась. Дождя еще не было, и на улицах было тихо. Спектор слышал стук ее каблуков, отдающийся эхом по камню, пока она уходила.

* * *

Манолито Эспина, умерший около 1820 года, прославился как своим безобразным безумием в последнее десятилетие жизни, так и полотнами, которые его пережили. Его самая известная работа, «Двор на краю света», в настоящее время находится в Национальной галерее. Даже сейчас она вызывает возмущение в консервативных слоях общества. Как можно было поместить произведение такого рода в столь прославленное окружение!

Эпитет, который он приобрел при жизни и который до сих пор омрачает его наследие, – El Desquiciato – «Невменяемый». Люди склонны забывать, что Эспина был не просто шизофреником, и образ его как сумасшедшего с пеной у рта трудно развеять. Но El Nacimiento – продукт более счастливых и юных дней. До того, как на его жизнь опустилась тьма. Черты лица женщины на картине настолько мягкие и нежные, что, кажется, можно протянуть руку и прикоснуться к ней.

Большинство людей представляют себе Манолито Эспину как безумного отшельника, которым он в конце концов стал, покрывая холсты мраком и развратом. Но приобретение Тизела было работой молодого, более чувствительного художника. Ревущий ребенок на руках у матери, настоящее чувство материнской привязанности в глазах молодой женщины, которое каким-то образом выходило за рамки простого материала и красок. В наши дни люди ассоциируют Эспину с избитой, раздавленной плотью и библейскими пытками, ужасами инквизиции, а то и вихрем темных, злых духов. Но думать так – значит пренебрегать его