Когда поспела антоновка - Елена Жарова

нас осталось, и молчали. Односельчане расходились по домам, всходило солнце. Дед хлопал нас по плечу, «ну-ну», приговаривал он, «все образуется, поживете у меня», вот только больше ничего не образуется, это я точно знал. Вначале смерть отца, теперь сгоревший отчий дом. Нас во всем мире осталось трое. В ту ночь мы, бывшие до того еще детьми, стали совсем взрослыми.

— Даже сапог не осталось… — проговорил Пашка.

— Найдем мы тебе сапоги, Павел, — с особой заботой, устало, ответил ему дед.

— Да как ты не понимаешь, это ж сапоги с той самой ночи, командирские.

Дед встал, отряхнулся, оглядел еще раз руины и приказал следовать в его дом.

— Ты идешь, Паша? — спросил я, отойдя на приличное расстояние.

Брат все также сидел и сжимал в руках обугленную палку.

— Иду, — буркнул он и, свесив голову, зашагал в мою сторону.

Этой ночью он был ответственен за все, хоть ни за что и не отвечал. На следующий день мы сидели на лавке у крыльца и чистили рыбу. Желтые листья совершали набег на землю. Холодало.

— Спасибо, что ты спас меня из пожара.

— Да разве мог я тебя там оставить?

Я промолчал и закинул выпотрошенную красноперку в таз.

— Ты герой, Пашка. Поэтому тебе командир сапоги-то и подарил. Увидел сразу.

Брат ничего мне не ответил, обмыл руки. А потом сел на крыльцо и не своим голосом произнес:

— Как мы теперь будем?

Глава 13

Моршанск

Я стоял у дома Алексея Фроловича и ждал, когда же он вернётся домой. Прасковья сказала, что отец ушёл на мельницу, но скоро будет. Пригласила в дом. Но я не пошёл. Не хотел, чтобы нас слышали. Даже Прося не должна была знать о моих замыслах. Хотя дед уже знал. Я сказал ему и получил по шее. Моя идея ему очень не понравилась. Он ругался, упрекал меня, что бросаю на произвол судьбы брата. Но я уже так решил. Все равно брат теперь с дедом живёт. Будет теперь помогать ему по хозяйству. А я — лишний в маленьком доме деда. И слишком взрослый, чтобы сидеть на шее у него. Я должен был начать новую жизнь. И вот стоял под забором у дома Негодиных и ждал отца Проси. Долго простоял. Успел целую тропу в сугробе протоптать, но не ушёл. И вот уже ближе к вечеру, Алексей Фролович подкатил к дому на санях запряжённых серой лошадёнкой. Приехал он порожняком. Соскочил в снег, снял варежки, закинул их в сани и стал разнуздывать лошадь.

— Моё почтение, Алексей Фролович! — поприветствовал я его, подходя ближе.

— И тебе добрый день, — отвечал он, посматривая на меня косо.

— Я слышал — вы завтра едете в Моршанск. Можете и меня взять с собой? — попросил я.

Или мне показалось, но Алексей Фролович даже как будто обрадовался.

— В Моршанск собрался?

— Да.

— Надолго?

— Как получится, — ответил я.

Алексей Фролович уже перестал коситься на меня, а смотрел прямо и задумчиво.

— Дед одобрил? — поинтересовался он.

— Я сказал ему.

Пекарь снял меховую шапку, почесал темя и весь как-то напрягся.

— Не хочу быть в контрах с твоим дедом. Я его очень уважаю, чтобы вот так вот поступить.

— Вы не поможете, так сам пешком пойду, — обиделся я.

— Ага, по дороге будешь идти долго. Или вздумал по лесу? — усмехнулся Алексей Фролович и продолжил снимать сбрую с лошади.

— Так возьмёте меня с собой? — ещё раз спросил я.

А он стоял спиной ко мне и молчал. Я потоптался немного и развернулся, чтобы уйти. Но тут пекарь заговорил, не поворачиваясь ко мне:

— Завтра в четыре утра, до петухов, уезжаем.

— Спасибо! Буду! — воскликнул я и пошёл к дому. Но, буквально через два двора меня догнала Прасковья.

— Стой! — крикнула она. На ней была теплая рубаха в синий цветочек и длинная юбка темного серого цвета. А поверх, не повязанный тулуп. Шерстяной платок упал с головы и Прося придерживала его за края, чтобы он не слетел с плеч. Я отметил, что на фоне этой тёмной одежды её светлые волосы горели золотом. В руках у Проси был неизменный узелок.

— Вот, отец передал. Вам с братом… и Петру Никифоровичу, — произнесла она и сунула хлеб мне в руки. Но не уходила. Всё стояла и смотрела на меня таким серьёзным, осуждающим взглядом, что хотелось начать оправдываться, обещать что-то несбыточное.

— Спасибо, — только и ответил я.

— Уезжаешь?

— Да, в Моршанск, — начал было я, но Прося перебила:

— Надолго?

— Да, надолго, — сознался я.

— А как же … С кем я буду рыбачить? — произнесла она, а у самой слёзы в глазах застыли.

— Так я буду писать. Честное слово! — брякнул я, не подумавши.

— Писать? Точно будешь? — допытывалась она.

— Точно-точно!

Прасковья постояла немного, посмотрела на меня своим пронзительным взглядом не по возрасту, а потом ответила:

— Ну, хорошо. Уезжай.

Я улыбнулся ей и пошел домой.

Рано утром, когда в зимней темноте сквозь укутанные снегом деревья вилась накатанная дорога, мы уже двигались в сторону Моршанска. С нами на трёх санях ехали еще несколько человек из села. Я сидел рядом с Алексеем Фроловичем и старался успокоиться. Ночь не спал, всё размышлял: удастся ли мне осуществить задуманное? Возьмут ли меня? Мне же еще шестнадцать лет. Хотя, я могу и соврать, сказав, что мне все семнадцать. А кто докажет обратное? И вот качу по дороге к своей цели, а всё никак не могу унять дрожь в руках. Ни метели с утра, ни снегопада. Так, слегка морозно. Да и одет я был тепло: в ватную фуфайку, на голове шапка-ушанка, а на ногах старые дедовские сапоги. Значит, от волнения дрожал. Тут Алексей Фролович пихнул легонько меня в бок и протянул половину свежего пирога.

— На-ка, подкрепись.

— Спасибо, — произнёс я и принял кусок пирога. С яблоками. Такой душистый, ещё теплый, — Алексей Фролович, я всё никак не поблагодарю вас за хлеб, который вы давали мне и Кольке…

— За что спасибо? — не понял пекарь. И я закрыл рот. А вдруг я только что сдал Прасковью? Что, если она брала хлеб без спроса и отдавала нам его? — За хлеб? Так он ваш, этот хлеб.

— Наш? Хлеб? — не понял я.

— Погоди, отец вам не сказал? — удивился пекарь.

И тут наступила моя очередь удивляться, так как узнал, что отец успел незадолго до гибели отдать пекарю на сохранение мешок зерна.

— Это ваше зерно. Я его только на мельницу свёз, чтобы перемолоть. А теперь пеку хлеб.

— Я не знал, — пробормотал я и откусил