Бурное лето Пашки Рукавишникова - Илья Львович Дворкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спать Пашку уложили в соседней комнатушке.
Прохоровна застелила высокую, с никелированными шарами, кровать хрустящей свежей простынёй, и Пашка, умученный бесконечным днём, с наслаждением растянулся на ней.
Он уже успел отвыкнуть от кроватей и свежего белья и теперь блаженствовал, потягиваясь до хруста в костях.
Ему казалось, что уснёт он мгновенно, но сон почему-то долго не шел — видно, очень уж Пашка устал за этот день.
За дверью долго ещё шумели Генка и хозяйка. Голоса их были пьяные и громкие.
И, уже засыпая, в обволакивающем тёплом полусне, Пашка услышал, как далёкий, расплывающийся Генкин голос сказал:
— Чего ж непонятного? Вчера родилась, что ли? Носить пацан после меня будет. Передам ему — и концы, улики-то, тю-тю — ушли. Да я сегодня пробовал — получается. Только его ещё обламывать надо, голубой ещё. Но это — плешь. Обломается.
Генкин голос уплыл куда-то, потом снова появился:
— Мои. Это я ему подарочек устроил. Ага, на пляже, крепче на крючке сидеть будет.
Генка хохотнул.
— А если заметут? — спросила Прохоровна.
— Заметут — другого найду. На глазах ведь. Смотаться всегда успею.
Извините, если что не так
Вор, ворюга, жулик — вот он кем оказался, новый дружок Генка.
Только «оказался» — наверное, неправильное слово. «Оказался» — это когда неожиданно, внезапно. А тут, если разобраться, ничего неожиданного для Пашки не было: давно он уже чуял что-то, подозревал.
День ещё едва занимался. Нетронутый, новенький день. В комнате был полумрак, но Пашка разглядел всё те же шкафы и комоды с идиотскими слониками, как и там, за дверью.
Глаза его уже привыкли к полутьме, и когда Пашка спустил ноги с кровати, то сразу увидел ту здоровенную клетчатую сумку, которую вчера нёс Генка.
Пашка секунду колебался.
Он знал, что копаться в чужих вещах нехорошо, но тут был случай особый.
И он взял сумку.
Взвесил её зачем-то на руке — тяжёлая.
Широкая чёрная застёжка «молния» бесшумно раскрылась, и первое, что увидел Пашка, были красные женские туфли на тоненьких длинных каблуках.
Рядом лежала ещё одна пара, чуть побольше, белого цвета. Туфли были почти новые.
Потом он увидел какие-то скомканные шерстяные кофты, рубашки и серые мужские брюки.
Из заднего кармана брюк торчал уголок тоненькой серой книжки.
Паспорт!
Время остановилось.
Сколько он так, на коленях, простоял возле сумки, Пашка не помнил. Когда он очнулся, окно было уже не синее, а розовое. Где-то там, за стеной, в прозрачном и чистом, настоящем мире, вставало солнце.
Пашке было душно. Лицо его покраснело, в голове туго стучала кровь. Тревожными толчками.
Всё уже понимая, обо всём догадавшись, Пашка взял паспорт.
Раскрыл его не сразу.
Хоть и глупо это было, но ещё теплилась в Пашке слабая надежда, что паспорт не чужой — Генкин, что вышла какая-то ошибка.
Но тут он вспомнил подслушанный вчера в полусне разговор и раскрыл паспорт.
На Пашку глядел с фотографии серьёзными, строгими глазами незнакомый светлоголовый парень.
«Кириллов Андрей Фёдорович», — прочёл Пашка.
Год и место рождения: 13 августа 1936 года, г. Свердловск. Национальность: русский.
— Всё… всё… — шептал Пашка, — вор, ворюга, жулик… О-о! И я! Я тоже! Я ему помогал!
Будто кто-то повернул в Пашкиной голове выключатель. Весь вчерашний день сразу осветился по-новому — резко и безжалостно.
И стали понятны Генкины слова, улыбочки и разговоры с хозяйкой. И никуда было от этого не деться.
Пашка заметался по комнате. Что же делать?! Что делать?!
Он толкнул дверь к хозяйке. Пахнуло спёртым, пропитанным кислым табачным дымом воздухом. В темноте дружно, дуэтом храпели Прохоровна и Генка.
— Нет. Так ничего не получится, — громко сказал Пашка. — Надо по-другому.
В комнате завозились. Резко скрипнули пружины. Храпеть перестали.
Пашка тихо затворил дверь. Потом подумал и просунул в дверную ручку ножку стула.
— Попробуйте теперь суньтесь, — пробормотал он.
Окно выходило в огород. Дальше серел высокий забор. Пашка бесшумно растворил ставни, выглянул — никого. Тогда он стал быстро одеваться. Он не суетился, был спокоен. Паспорт незнакомого Кириллова сунул в карман.
Пашка знал, что надо делать. Он решился. И оттого почувствовал себя сильным и взрослым. Он решился и оттого сбросил с себя вчерашнюю свою растерянность и свои бесконечные сомнения.
Это очень важно — решиться.
Пашка застегнул сумку, швырнул её в окно на морковную грядку и выпрыгнул сам. Он знал, что надо торопиться, что, если Генка поймает его, — будет худо.
Но оглянувшись с ненавистью на этот поганый дом с храпящими жуликами и тошнотворными слониками, Пашка не смог удержаться и запрыгал, заплясал на старательно ухоженных грядках.
Аккуратные, как пробор Лисикова, они под безжалостными Пашкиными кедами превращались в рыхлые кучи земли, смешанной с зеленью.
Конечно, огурцы и цветная капуста, лук и клубника были ни в чём не виноваты, но Пашка видел перед собой ненавистную толстую рожу Прохоровны, представлял, как она станет охать и кричать, и топтал, топтал, пока всё не вытоптал.
Генку он тоже видел, но тот должен был ещё получить своё, и, вспомнив о нём, Пашка опрометью бросился к сумке.
Он перекинул её через забор, перелез сам и побежал по переулку.
«Гончарный, девятнадцать» — запомнил он адрес и всё повторял на бегу: «Гончарный, девятнадцать, девятнадцать, девятнадцать».
Теперь он уже жалел, что потерял столько времени на огороде.
Он вспомнил здоровенного татуированного Генку, его выпученные серые глаза — не смеющиеся на всегда весёлом лице, и припустил ещё сильнее. Он снова подумал, что, если Генка хватится его и догонит, — пощады не жди. Такой не пожалеет.
Да Пашке и не надо было его жалости. Он знал, на что идёт.
Город просыпался. Звенели трамваи. Навстречу Пашке стали попадаться первые рабочие люди.
Их становилось всё больше, и чем гуще шли эти спокойные, чуть заспанные люди, тем увереннее становился Пашка.
На вокзале было пустынно и тихо. В зале ожидания дремали на скамьях ранние пассажиры.
Но Пашка не стал задерживаться в зале.
Он огляделся, увидел синюю табличку с надписью: «Камера хранения ручного багажа», — и сбежал по ступенькам в сводчатый подвал с решётками, за которыми стояли ряды разноцветных чемоданов.
Сердитый усатый дядька отнёс сумку куда-то в глубь подвала и выдал Пашке жёлтую с зелёной полосой квитанцию.
Он был не из разговорчивых, этот дядька.
— Пятнадцать копеек, — буркнул он, получил монету и отвернулся.
Пашка выскочил наружу и припустил через площадь к зданию
