Кавалер дю Ландро - Жорж Бордонов

— Итак, теперь я разорен, выкинут из дома…

— Не надо излишне драматизировать то, что произошло, господин Ландро. У вас еще многое осталось. Имущество мадам Ландро, как я уже говорил, осталось цело. Оно вдвое больше, чем это имение. Ублоньер одна чего стоит! Великолепные земли. Послушайте меня, если вам нужны на первое время деньги, мы можем договориться.

— Мадам Ландро живет в Ублоньер?.. Отвечайте же!.. Там теперь моя жена и дети?

— Господин Ландро, я уже говорил, что ваш сын унаследовал имущество своей матери.

— Что это значит?

— Так вы ничего не знаете? В 1794 году мадам Ландро погибла вместе с дочками и прислугой. Да, господин. «Адские колонны»… Но ваш сын Юбер спасся. Теперь это уже взрослый молодой человек. Он будет бесконечно счастлив видеть вас.

— Он живет в Ублоньер?

— Нет, в Сурди.

Ландро не держали ноги. Он был вынужден сесть. Все более беспокоящаяся госпожа Ажерон поднесла ему рюмку ликера. Но у него хватило сил отказаться.

— Тысяча благодарностей, мадам. Вы можете напоить меня и на кухне. Распорядитесь, чтобы привели мою лошадь.

— Господин, — сказал Ажерон, — Сурди почти в часе езды. Я вижу, вы устали. Не надо отправляться в путь в таком состоянии. Если вы позволите, я могу вам предложить…

Мадам Ажерон толкнула локтем мужа. От Ландро не укрылся этот жест. Он не без труда поднялся.

— Не могу принять вашего предложения.

— Я настаиваю. Я повторяю, что вы ни при чем в этом запутанном деле, и я вижу, что вы едва держитесь на ногах от усталости.

— Я предпочел бы околеть в канаве!

Но, как только он оказался один на дороге, под луной, не смог сдержать свое отчаяние и свой гнев: «Новые господа! — бросал он в темную чащу и пустынные поля. — Господа революционеры! О Боже! Ты слишком несправедлив ко мне! Мое Нуайе… Мое Нуайе!» Придя немного в себя, он удивился, что сверх меры скорбит о потерянном имуществе: «Нет, это я несправедлив! Моя жена, мои девочки убиты, а я думаю только о Нуайе лишь потому, что родился среди этой груды камней? Решительно, я немногого стою!» Он несколько раз сбивался с дороги. Его лошадь то и дело спотыкалась, все ниже и ниже опуская голову. «Потерпи, друг! Уже немного осталось. Сейчас отдохнем». Слезы, душившие его, принесли бы ему облегчение. Но он не мог заплакать. Его душа была иссушена. Чтобы отвлечься, он пытался вспомнить свой последний настоящий обед. Это было почти посередине Европы, кажется, в королевстве Бавария. С тех пор он питался только хлебом и сыром, запивая их водой из фонтанов или утоляя жажду из лесных ручьев щека к щеке со своей лошадью. Он даже пробовал есть корни и дикие ягоды. Так, извлекая из памяти тяжелые воспоминания, он, уже только к рассвету, добрался до Сурди. Взволнованная мадам Сурди приготовила ему полный обед, но он съел только кусочек медового пирога и выпил чашку горячего молока с сахаром.

— Я не перенесу большего, дорогая кузина. Мой желудок отвык. Нужна осторожность.

Он захотел подняться в комнату Юбера. Юный шевалье уложил его спать. Ненадолго вздремнув, старый Ландро потребовал, чтобы он рассказал ему во всех деталях обо всем. О страшной ночи Нуайе, о мельницах, о пребывании в Ублоньер, о Форестьере и его отряде и о годах, проведенных в Сурди. Он не выпускал из своих холодных рук ладонь сына.

— Я вернулся. Я вижу тебя. Ты снова со мной, сын мой!

— Достоин ли я вас?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я гуляю, охочусь, разговариваю, ем, сплю и ничего другого не делаю, отец!

— И что же?

— Вы сражались, вы рисковали собой, вы жили!

— Под Кобленцем, в Праге, везде, где мне пришлось побывать, и каков результат?

— И вы вернулись!

— Да, мне всегда не хватало звуков нашего языка, я везде чувствовал себя чужим.

Приведя себя в порядок, старший Ландро вышел к завтраку. Он одел редингот Юбера, который болтался на нем, как на вешалке. Из воротника рубашки торчала тонкая гусиная шея. Особенно выделялись руки: лишения и работа иссушили их до костей. Он не переставал восхищаться:

— Серебро, хрусталь, чистые скатерти, вышитые лилиями, Бог мой, я не верю своим глазам! И герб? О, да! Этот фамильный герб Сурди… Господи, как это было давно! Кажется, в другом мире! Неужели вы так живете каждый день?

— Да! Конечно, дорогой кузен.

— Неужели подобное блаженство возможно?

После кофе, от которого он отказался, г-н дю Ландро вернулся в комнату Юбера. Молодой человек не знал о чем и говорить. Он в первый раз чувствовал, что такое быть человеком, потерявшим надежду. Он ожидал слез, бичующих слов, трагических размышлений. Эта сдержанность его расстраивала. Наконец он посчитал удобным сказать:

— Отец, вы не так уж и бедны. У меня двадцать тысяч ливров ренты от моей матери. Все, что у меня есть, принадлежит вам.

— Спасибо, мой мальчик.

Старик тяжело вздохнул.

— Вы плохо себя чувствуете?

— Слишком хорошо. Я к этому еще не привык.

Он вынул из жилетного кармана медальон, протянул его сыну.

— Возьми его. Там портрет твоей матери. Я с ним никогда не расставался… Как ты думаешь? Ажерон разрешит нам посещать часовню?

— Я не знаю.

На минуту показалось, что старик задремал. Однако его мысль продолжала свой ход.

— Никто не помолится за меня. Я знаю, здесь уважают только тех, кто сражался в королевской армии. Эмигрантов не любят.

— Вы преувеличиваете.

— Мы были далеко. Мы проиграли, несмотря на наше мужество, гений принца Конде и отвагу молодого герцога де Берри. Мы проиграли, потому что никому не были нужны. Союзники с легким сердцем жертвовали нами, никогда нам не помогали.

Юбер задал вопрос, который говорил достаточно много о глубине его души, но отец не обратил на него внимания.

— Но вы хотя бы были счастливы?

— О да, несмотря на наше поражение, несмотря на все! Мы жили в палатке. Один приносил воду, другой рубил дрова, третий готовил еду. Мы были все равны, просто солдаты, без чинов и субординации, дисциплину же соблюдали только в бою. Мы были счастливы слышать звук трубы. Что ты хочешь, это же так естественно? Благородство существует без чьего-либо ведома. Оно отдает свой долг, не задумываясь, как мы не задумываемся, когда дышим. Мы не сожалели ни о чем. Богатые сеньоры к нам не относятся. Они сбежали в Англию или перешли на службу к Республике, но мы…

Внезапно он замолчал в нерешительности. Затем сказал:

— Позови Форестьера. Я хочу его увидеть. Поспорить с ним. Это бравый солдат. Наш брат.

Шевалье поспешил послать за своим воспитателем. Не то, чтобы он забеспокоился, но какой-то инстинкт подсказал ему, что нужно делать.

Старик снова задремал. Закрыл глаза. Его страшные руки успокоились на подлокотниках кресла. Юбер подошел к окну, за которым пурпурное солнце садилось в тумане. Он услышал:

— Запомни, малыш. Нам выпала несчастливая доля. Мы боролись, страдали, жертвовали собой ни за что, во имя одной только чести. Кроме трех Конде и монсеньора Берри…

— Честь — наш образ жизни.

— Так было, мой сын, но ныне никому не нужны ни честь, ни мы сами… Извини, кажется, я брежу. Дорога была трудна, и я устал. Полиция, таможни. Когда я думаю, что вернулся из России, чтобы увидеть Нуайе в руках этого Ажерона… Мне надо много еще сказать тебе… Я должен сказать… Когда ты сможешь, а ты сможешь, я верю в это, трудные времена пройдут когда-нибудь, выкупи имение! Это родовое гнездо Ландро!..

Это были его последние слова. Он склонил голову; из его груди вырвался вздох; руки упали с подлокотников кресла. Господин дю Ландро испустил дух. Форестьер прибыл слишком поздно. Но он помог в приготовлениях к похоронам, затем, не дожидаясь утра, умчался в Нуайе и добился, угрозами ли, убеждением ли, чтобы Ландро позволили захоронить в фамильном склепе, в Нуайе. Потом Ажерон пытался оправдаться, но его друзья все равно подозревали его с тех пор в сочувствии к бывшим мятежникам. Лошадь несчастного Ландро ненадолго пережила хозяина. Рана ее перешла в гангрену, и на следующий день лошади не стало. Юбер сохранил на всю жизнь облупившуюся конскую сбрую, потрепанную попону, но ни одной монетки с двуглавым царским орлом: все, что осталось от состояния Ландро. Только много позже он узнал, что его отец носил звание полковника благородных стрелков принца Конде и заслужил чин генерала в русской армии. Покойный не оставил в своей походной сумке ни письма, ни бумаг, ни денег, только фальшивый паспорт на имя некоего Евгения Патуро, торговца зерном.

Ландро

Шевалье, казалось, не сильно переживал из-за смерти отца. Во время похорон он не пролил ни единой слезинки. Эта сдержанность комментировалась по-разному. Одних она удивляла в таком юном человеке. Другие одобряли его поведение, видя в нем признаки великолепного самообладания. «Кроме того, — говорили они, — он так мало знал покойного. Тот был ему почти как чужой». Мадам Сурди ставила ему это в заслугу. Форестьер не пришел к какому-то определенному мнению: