Кавалер дю Ландро - Жорж Бордонов

Его товарищи поддразнивали его по этому поводу, при этом часто не соблюдая приличий. Они смеялись над тем, что он «упускает случай», а сами мечтали провести хотя бы один вечер в Сурди с Элизабет наедине и не смели надеяться на приглашение. Он же не понимал их намеков. Повесы считали, что он притворяется. «Он хочет казаться ослом, чтобы иметь свою порцию отрубей», — говорил молодой Тэнги, которого прозвали Онезиппом. Ландро имел «свою порцию отрубей», не будучи «ослом», но он не чувствовал их вкуса…

В этом еще одна его особенность. Те волнения любви, которые присущи молодости, у него отсутствовали. Он не догадывался о том, что такое любовь. Весенними вечерами, когда сама земля дышит ею, когда птицы, звери, травы, цветы, насекомые — все живое испытывает томление и страсть, шевалье сохранял полное спокойствие и безразличную уравновешенность. Однажды благоуханным весенним вечером он сидел рядом с Элизабет на скамейке под высоким тисом. Она напевала «Махровую фиалку» — ту песенку, которую любили петь солдаты девяносто третьего, возвращаясь в свой лагерь после «стычки»:

Есть милая подружка у меня,Да пути до нее три дня.Как хочу я ей весть передать!Да не знаю, с кем же ее послать.

Голова Юбера покачивалась в такт мелодии, пальцы его отстукивали ритм по голенищу сапога.

Жаворонок звонкий, весточку тебе вручаю!Пусть о милой целый мир узнает.Соловушка, лети на ясный светИ передай любимой мой привет!

Случайно или намеренно, а может, под влиянием огненно-золотого заката и дурманящего запаха скошенного сена, долетавшего с полей, Элизабет взяла шевалье за руку. Он ее не убрал, но его бровь смешно поднялась.

— Что это с тобой? Пой еще, — сказал он.

И вот уже у замка милой соловей,Чтоб спеть ей песню о любви моей,Но дверь была закрыта на замок,И он влетел в окно.

Из яблоневого сада раздался крик совы, такой нежный и жалостливый!

— Элизабет, ты умеешь кричать совой? Хочешь, я тебя научу?

— Хочу.

Он даже не заметил, что она плакала.

Однако на балах он всегда сидел рядом с ней: нес караул. И когда какой-нибудь кавалер осмеливался отпустить в ее сторону комплимент, он мрачнел. Единственное, что он выносил после этих вечеров, — плохое настроение. Ворчал:

— Какая же ты светская дама!

— Ты разве не рад встретиться с нашими друзьями?

— Я предпочел бы провести время с моими лошадьми, в лесу, один. Это ты любишь приглашать гостей.

— Маме это нравится. Она счастлива, что вокруг нас много людей.

Другая на месте Элизабет, безусловно, поняла бы такое его поведение как ревность, но она не была искушена в любовных играх, просто любила шевалье всей душой, хотя и не ведала, что такое любовь! Для нее это было только слово из песни, литературный образ. Ее разум не подозревал, что существует всепожирающий огонь страсти, способный истощить человеческое существо, довести его до крайности. Для нее любовь была синонимом супружества. Она прилагалась к браку, как берега к пруду или русло к реке. Она была наивна и думала, что ее приглашали из-за ее голоса или ее песен. «Мадемуазель Сурди, которую я имел честь и счастье знать, — писал наш мемуарист, — была украшением наших вечеров. Сама нежность и благовоспитанность. Я не находил в ней никаких изъянов, кроме, может быть, голоса, который, впрочем, был все же достаточно хорош. Каждый раз, когда я ее видел, у меня возникало чувство, что природа воплотила в ней свое совершенство, достигла вершины. Это была женщина, от которой мы бы хотели иметь сына, добавив к этому воздушному совершенству наши достоинства, надежды и мечты».

Шевалье имел другие причины для раздражения, более серьезные, чем зависть друзей. Элизабет не пропускала не только ни одной мессы, ни вечерни, но и каждый день один час отдавала молитве. Можно было даже сказать, что она была блаженная, почти фанатичная католичка. Ее мать, сама очень набожная, непрестанно разжигала в ней это чувство. С другой стороны его подпитывал, поддерживал и всячески приветствовал аббат Гудон. Со времени своего изгнания он сохранил страшную худобу, причиной которой, кажется, не могли быть даже самая скудная пища или наркотики, и неестественно-бледное лицо покойника. Одни глаза на его лице были живыми, но каким огнем они горели! Его заботой было не утвердить всемогущество церкви, как у других священников, а спасать души. Он провел столько времени на грани между жизнью и смертью, что начал презирать земную жизнь, вплоть до того, что кощунственно радовался, когда умирал ребенок — значит, к Богу отошла безгрешная душа! Он ненавидел свет, отказывался от приглашений местных дворян, за исключением Сурди, из-за Элизабет. Аббат обнаружил в ней «святую душу». Он приносил девушке жития святых, старинные иконы и картинки из библейских историй для детей. В Юбере он инстинктивно почувствовал соперника и врага и держал себя с ним вызывающе.

— Ты не устала слушать этого проповедника? От него сметана киснет и зубы болят, — говорил частенько Юбер Элизабет.

— Он святой.

— Он заставит тебя одеться в черное и обрезать волосы, чтобы понравиться своему Господу!

Этих слов ему не надо было произносить!

— А ты? — воскликнула она. — Ты слушаешь только этого Гишто, о котором его прихожане говорят хуже, чем о каком-нибудь висельнике!

— Это не прихожане клевещут на него, а его церковные начальники. Они следят за каждым его шагом. Но он мне нравится.

— За ним следят, потому что он вызывает подозрения.

— Да вызывает, потому что не обещает бедным счастья в раю и лечит людей и их скотину!

— А разве в этом роль священника?

— Может быть, и в этом.

— Но почему ты его так сильно любишь?

— Я ему многим обязан. И потом, он учит меня математике, а не как этот больной Гудон…

В их отношениях наметилась трещина. Элизабет сухо сказала:

— Я вижу, что господин шевалье непочтителен к слугам Господним.

— Меня раздражает, когда за твоими юбками волочится кюре.

— Признайся, что, кроме своего Гишто, ты их всех терпеть не можешь.

— Кроме как на паперти. Сними с них сутану — они все ханжи и лицемеры.

— Юбер!

— Да, святоши, готовые на любой политический компромисс, раздираемые вожделениями, о которых ты даже понятия не имеешь. Кто выдал Шаретта республиканцам?

— Ты же знаешь, что это неправда!

— Допустим. Но признай, что, церковникам, когда они получили обратно свои приходы, стал не нужен Шаретт, не нужны ни король, ни люди чести. Они забыли о гибели королевской католической армии, забыли молитвы о защитниках веры. Это тебя не шокирует?

— Нет, ты мне делаешь больно. Ты не думаешь так, как говоришь. Это другой говорит твоими устами. Это Форестьер!

Аббат Гудон не преуменьшал влияния Юбера на Элизабет. Но он был зрелым человеком с настойчивым характером и, конечно, расспросил девушку о шевалье. Аббат замечал, что Ландро не очень внимателен во время службы, нетерпелив на проповедях и спешит, как только проповедь кончается, выйти из церкви. И тогда аббат попросил мадам Сурди о встрече наедине. После обычных комплиментов, он сказал:

— Вокруг много говорят о Сурди. Я преклоняюсь перед вами, графиня. Я очень уважаю мадемуазель. Поэтому считаю своим долгом вас предостеречь, пока еще не поздно. О! Не беспокойтесь. Все пока невинно, все естественно и объяснимо, но как закрыть людям рты? И потом, мадам, вы носите такое благородное имя…

— Я не совсем понимаю вас, аббат.

Мадам Сурди никогда не говорила «кюре». «Кюре», по правилам старого режима, — священник, наставлявший крестьян, а «аббат» — духовный отец дворян, хозяев. Вот такой нюанс!

— Дело такое деликатное, кажется таким безобидным, что я заговорил о нем только потому, что считаю себя ответственным за душу мадемуазель.

— Что вы подразумеваете? Я не замечала раньше за вами такой заботливости.

— Мир таков, каков он есть, мадам. Мы его не переделаем. Вы воспитываете в Сурди молодого человека восемнадцати лет. Как мне кажется, у него есть глаза. А у вас есть дочь того же возраста, красота которой бьет прямо в сердце. Эти молодые люди живут рядом.

— Ну и что? Я приняла Юбера в тяжелую для него минуту. Я его вырастила и воспитала, как если бы он был моим сыном. Что здесь плохого?

— Ничего, мадам. Даже наоборот, вы преумножили свои достоинства, что не всегда легко. Шевалье люди считают угрюмым, замкнутым, упрямым и со странностями.

— Я не замечала в нем ничего подобного. Это мальчик вежливый и воспитанный, даже, может быть, излишне мягкий. Он не веселится по любому поводу, но мне это-то в нем и нравится.

— Конечно. Но вы не думаете, что как раз как днем, так и ночью он имеет возможность встречаться с мадемуазель Элизабет? Стоит ли дразнить дьявола?