Лишь бы не было войны! - Владимир Булат

года мама договорилась с одним дантистом, мужем ее сотрудницы, и я за месяц

привел челюсти в порядок — я имею в виду мой бывший мир. Ну, не говорить же ей,

что ее старания уже увенчались успехом).

А Харальд о своем:

— Ах, я же забыл, ты — человек женатый.

— Ничего страшного, — парировал я, — знакомство с твоими подружками меня ни к

чему не обязывает.

— И то верно.

Утомленный морем впечатлений, я тут же уснул.

АВЕНТЮРА ТРЕТЬЯ,

в которой мы с Харальдом попадаем в скверную историю, но все заканчивается

благополучно.

Честь, доблесть, великодушие, жизненная сила — основные черты германского

характера.

Монтескье.

Проснулся я от того, что кто-то властной рукой качал большую лодку, в которой я

сидел во втором или третьем сне. Очнувшись, я увидел Харальда, уже бодрого,

одетого и причесанного (у немцев распространены два типа причесок:

"гитлеровский" пробор и "геббельсовский" зачес назад — первый встречается у

пожилых людей, второй — у молодежи).

— Вставай, Вальдемар. Уже семь часов!

Оказывается, немцы — нация в высшей степени дисциплинированная — живут по

солнцу: встают с его восходом и ложатся вскоре после заката. Это должно вызвать

восторг у большей части экологов, тем более что белых ночей, равно как и

полярных, в Германии нет.

Я не сразу пришел в себя, заторможенно оделся, а когда узнал, что нас ожидает

зарядка босиком на снегу, категорически воспротивился.

— Странно, — покачал головой Харальд. — Насколько мне известно, Россия —

достаточно физкультурная страна.

— Это верно, но не до такой же степени! Харальд, ты не учитываешь климатического

фактора. У вас в Рейхе десять градусов — уже мороз, а у нас и тридцать бывает.

— Это хорошо. Мы нации нордические и ничего общего не имеем ни с этими

лакированными обезьянами, которые разжирели на импорте нефти, ни с негроидными

пляжными проститутками.

Воспитанный в советском, а впоследствии в постсоветском интернационализме, я раз

за разом поражался сочным эпитетам, которыми Харальд ничтоже сумняшеся награждал

народы, как дружественные, так и враждебные Германии: "макаронники-итальянцы",

"вонючие румыны", "лакированные арабские обезьяны", "педерасты-американцы".

Харальд уверял меня, что все бордели Рейха комплектуются из француженок и полек

(поляков в Рейхе осталось лишь несколько миллионов — меньше, чем в США), что

негры, евреи и цыгане — не люди, и даже не животные (трагедию Отелло немцы

считают трагедией Дездемоны).

Пока я, тепло одетый, прохаживался по двору усадьбы, протирая талым снегом лицо,

Харальд отжимался и кувыркался через голову, потом растерся до пояса снегом,

обдал меня тучей снежных брызг и залпом выпил рюмку коньяка, стоявшую на столике

возле крыльца. Всходило бледно-красное в зимней пелене облаков солнце, было

довольно тепло и безветренно. Никем, кроме меня, не замеченный почтальон в

утепленном кителе почтового ведомства опустил несколько газет в почтовый ящик у

калитки. С запада со стороны Зеебурга донесся грохот тяжелого товарняка.

— Все вы, русские, какие-то сони, — ворчал Харальд. — Твоя мама тоже иной раз к

полудню просыпается.

— Это от недостатка гемоглобина, — возразил я.

Через два часа мы с Харальдом уже ехали в сторону центра города на взятом

напрокат довольно подержанном "Рено". Перед отъездом Харальд сказал, что мне

лучше всего облачиться в военную форму, поскольку штатский человек в Рейхе не

смотрится, и девушки на всех вечерах ищут ладную армейскую или эсэсовскую форму,

из-за чего даже многие сынки промышленников и оптовых торговцев давно сменили

фраки на френчи. В ответ на мои опасения, что появление туриста из России в

эсэсовской форме вызовет нежелательные недоразумения, Харальд высмеял

"распространенное в России мнение, что в Рейхе на каждом перекрестке здоровенные

детины со шмайстерами проверяют документы у держащих руки за головой

обывателей". Я одел его яркую парадную форму старшего курсанта Гейдельбергской

танковой академии войск СС им. Хорста Весселя со множеством аксельбантов и

блестящими эполетами (правда, сверху на мне был мой неизменный китайский

пуховик, и я мог похвастаться, что нигде в мире, от сияющих демократических

пляжей Калифорнии до плацпарадов Страны Восходящего Солнца, второго такого нет —

китайские рисовые поля продолжали стагнировать под японским протекторатом).

Первым делом — по моей инициативе — мы посетили Зоологический музей, где полвека

назад хаживал Штирлиц, проехали мимо Караула N 1 и оказались у Рейхстага,

выходящего фасадом на Кенигс-плац. Справа в отдалении виднелись Бранденбургские

ворота, которые я вчера умудрился не заметить. В другой стороне — в направлении

рабочего района Моабит — был ясно виден гигантский как гора Большой Зал Рейха. Я

ещё никогда не видел такого колоссального здания (хотя уже перед отъездом

обратно в Россию я случайно увидел в новостях не менее гигантский Дворец Советов

в Москве; его все-таки построили на месте взорванного Кагановичем Храма Христа

Спасителя пятьдесят лет назад).

Харальд был отменным гидом, и к середине дня я знал о Берлине почти все. Мы

закусили в ярко освещенном (еще одна берлинская особенность) ресторане на

Бюлов-штрассе и поехали в дальний конец города, где Харальд должен был

встретиться со своим давним другом, уже месяц кряду зазывавшим его на карнавал,

устраиваемый у него в усадьбе. Работал друг Харальда на станции глушения

западных вражеских голосов. Здесь — в Мариенфельде — действительно стоял у входа

во двор патруль с автоматами, но Харальд сказал им скороговоркой несколько слов,

и нас пропустили без малейшей проверки. В главном корпусе за застекленными

дверьми слева и справа по коридору слышался визг приемников, стрекот

пеленгаторов и негромкие разговоры персонала. Искомый нами Ганс Ортвин фон Гюнше

был в акустической — большой комнате, где прослушивались западные радиопередачи,

и откуда в аналитические центры поступали громоздкие бобины со звукозаписью.

Служащие станции глушения подобны платоновским мудрецам, которые, зная обо всех

возможных альтернативах (то бишь валенах), предоставляют публике единственно

правильную.

Коллеги Гюнше ушли в буфет, а он сам торопливо запихивался чем-то вроде

гамбургера, контролируя жужжание звукозаписывающей ленты.

— Дойчланд юбер аллес!

— Дойчлалд юбер аллес!

(Хрестоматийное приветствие "Хайль Гитлер!", общепринятое еще тридцать лет

назад, после смерти Гитлера как-то вышло из употребления, особенно когда

Геббельс в начале семидесятых взял курс на национал-консерватизм, и было

заменено "общегерманским приветствием").

Нелепость моего наряда из парадной эсэсовской формы и китайского пуховика с

английской надписью "Мэйд ин Чайна" едва не рассмешила Ганса.

— Это Вальдемар, — представил меня Харальд, — Он из России, мой сводный кузен.

— А я был в России, — кивнул Ганс, — в Готтенланде. Мне очень понравилось,

только одно плохо — слишком много евреев, и они отвратительно ведут себя в

общественных местах.

(Готтенландом в Германии называют Крым, полагая крымских татар потомками готов).

Пока я рассматривал оборудование, Харальд и Ганс скороговоркой переговаривались

о каких-то делах. До меня несколько раз донеслось слово "Норд-карнавал".

— Ну и что вы здесь глушите? — поинтересовался я.

— Англичан и американцев: "Би-би-си", "Свободу", "Свободную Европу", голлистов.

Иногда и вас приходится, — он пожал плечами. — Хрущев одно время вел

коммунистическую пропаганду по радио на немецком языке. В этой акустической

"Свобода" прослушивается, — он прибавил громкость. Зазвучали характерные

позывные:

— Гринвичское время — двенадцать ноль-ноль, — сообщал по-немецки шепелявый

голос. — Говорит Радио "Свобода" из Дувра. В эфире полуденный выпуск новостей.

Читает Ева Либерман.

— Совместные англо-американо-канадские военно-морские учения у берегов Исландии.

Казнь в Берлине лидеров антинацистской организации "Белая роза". Военный

переворот в Парагвае. Представители крупнейших американских правозащитных

организацией заявили, что превратят в ад жизнь Тонио Вендиса — американского

актера, допустившего в последнее время ряд антисемитских высказываний. Таковы

основные темы нашего полуденного выпуска новостей…