Последнее звено - Виталий Каплан

Ишь ты, еще и Ученый Сыск какой-то…

– Мне поначалу, как сюда попал, показалось, будто у вас все ну прямо такие добрые люди, все такие милосердные… – усмехнулся я.

Алешка меня не понял.

– Добрые – это как? Что значит – добрый человек? Так не говорят. Это все равно как сказать: вместительный мужик… Не мешок, понимаешь, а мужик…

– Вы чего тут, совсем? – поразился я. – Добрый… ну это значит – добрый, значит, всех любит, всех жалеет, всем помочь пытается…

– Опять тебя несет, Андрюха. Добрый… ну это же слово для вещей. Ну вот гляди: топор добрый, значит, в топорище плотно всажен, не вылетит, заточен правильно, не затупится. Добрый конь – значит, здоровый, выносливый, команды слушается. Добрый тулуп – значит, без дырок, все застежки на своих местах, зимой всяко обогреет.

Тут до меня наконец дошло, как же понимать двухнедельной давности слова насчет моей доброты. Ударение-то было на втором слоге. Доброта – попросту имущество. Сундуки в той комнате, куда ворвались стражники Уголовного Приказа, были имуществом неких загадочных лазняков. Вот и меня сочли имуществом, со всеми печальными последствиями.

Впрочем, не столь уж и печальными.

Как-то все тут было не по учебнику истории. Во всяком случае, пока я никаких ужасов феодализма не заметил. В усадьбе боярина Волкова жизнь текла спокойная, размеренная. Да, работали много, этого печального факта не вычеркнешь, как и того, что вставать действительно приходилось в самую рань. Однако и непосильной эту работу не назвать. Даже я, не шибко-то привычный к физическому труду, уже довольно скоро втянулся. Кормили тут сытно, спать ложились рано, так что и на хронический недосып я пожаловаться не мог. В Москве бывало и хуже, когда до трех ночи сидишь за компом, а в полвосьмого надо уже вставать, чтобы успеть к первой паре.

Народ в усадьбе подобрался какой-то спокойный, всерьез никто не ссорился. Даже нервная повариха Светлана по своей стервозности явно недотягивала до среднесовковой буфетчицы. Жили люди по издавна заведенному ритму, каждый знал, что делать, никто не носился с палкой и не подгонял. Интересно, это только у боярина Волкова такая идиллия или здесь все так?

Я выплеснул ведро на взрыхленный возле яблони круг, отдышался. Еще двадцать ведер сюда – и можно переходить к следующему дереву. Что поделаешь, стоит жара ну прямо как в Москве, сад нуждается в поливе. Вот и Алешка выплеснул свое ведро и тоже стоит, отдыхая перед очередной пробежкой к бочке.

А вот как тут у них поддерживается трудовое усердие?

– Слышь, Леха, – нарочито лениво спросил я, – а вот прикинь, ты сейчас, вместо того чтобы поливать, смотаешься из усадьбы ну там с уличными пацанами на пруд или что-то типа. Чего тебе за это будет?

Мальчишка задумался. По-моему, мысли о пруде его уже не раз посещали.

– Дед Василий отругает, – ответил он наконец.

– И только? – не поверил я. – А не накажут?

– Наказывают совсем глупых, кто слов не понимает, – разъяснил пацан. – А мне с детства все про линию растолковали. На фига мне ее кривить? Мучайся потом…

– Как это – линию кривить? – не понял я. Давно, кстати, надо разобраться, что это все они, чуть не слово, линию какую-то поминают.

– Совсем ты хворый, – тоном совершающего обход главврача констатировал Алешка. – Совсем всю жизнь свою забыл. А ведь тебя, как и всех, учили. Линия – она у каждого есть, и ее нужно прямой держать. Вот сбегу я на пруд, это радость, так?

– Само собой, – улыбнулся я.

– Значит, линия моя в радость искривится. Это сейчас. А потом она вильнет в беду какую. Мало ли… Хорошо, если по мелочи, живот там разболится или зуб… А если что похуже?

– Ну например?

– Ну вот братана моего, Митяя, боярин с собой возьмет на отлов душегубов… Уже два раза брал… Вот возьмет, а там случится чего плохое? Так ведь и с батькой было, когда мне шести еще не стукнуло. Его там конь душегубский копытом по голове… Батька до зимы болел, а потом и помер… А может, не сейчас долбанет, а в другом шаре. Какая разница, душе-то всяко больно…

– Как-то непонятно говоришь… Наверное, и сам не понимаешь толком, а за взрослыми повторяешь, – я не упустил случая поддеть его. – Так что, выходит, у вас тут холопов вообще не наказывают? Боярин такой… – слово «добрый» уже не годилось, что ж, на ходу изобретем замену, – мягкосердечный?

– Боярин наш правильно линию держит, – с достоинством сообщил Алешка. – И свою, и за нашими следит, мы ж не чужие ему. Бывает, кого и наказать приходится, чтобы линию-то выровнять.

– И как же у вас наказывают? – перешел я к самому интересному. Всегда полезно заранее прояснить свои перспективы.

– Ну, на хлеб с водой посадить могут, – начал загибать пальцы Алешка, – это раз. Лишнюю работу дать. Это два. Меди месячной лишить – это три.

– Какой меди? – не понял я.

– Ну, монет. Каждому в месяц медные деньги даются. Каждому по боярской воле. Мне вот три деньги положено. Ну, чтоб человек мог себе купить чего по малости. Орехов там в меду или пояс новый, я вот целый год копил на ножик.

Бесценное сокровище сейчас же было вынуто из кармана и продемонстрировано. М-да… До складных ножей здешняя промышленность не додумалась, таким ведь и порезаться недолго, пускай лезвие длиной в ладонь и замотано грязной тряпкой.

Тут, значит, холопам и зарплата положена? Ну, совсем малина! Слышали бы об этом бесчисленные замордованные поколения – оттуда, из нашего, нормального и правильного мира.

– Что, – усмехнулся я, – и это все меры воздействия? А розгами на конюшне? Или вам тут и слово такое незнакомо?

– Почему же незнакомо? – удивился Алешка. – Иные господа, бывает, холопов и секут, как по старинке. Только наш боярин такого не одобряет. Ученые говорят, что если человека пороть, то свою линию изогнуть можно. А он себя блюдет, Учение назубок знает, с учеными чуть что советуется. Ну и посчитали ему, что неполезно это будет.

– Нам, значит, везет, – хлопнул я его по плечу.

– Почему же везет? – вновь озадачил меня Алешка. – Нам-то это не всегда хорошо. Боярин о своей линии заботится, а вот, к примеру, Митяй весной коня боярского не тем зерном накормил, ошибся… травленое взял, посевное. Мыши-то его не едят, да и конь сдох… Надо наказывать, так? Ну и боярин его до Урожайного Дня меди лишил. А Урожайный День еще не скоро, почти два месяца ждать. Митяй у него в ногах валялся, выпори, мол, шкуру всю спусти, только денег не забирай. Он же медь копит на подарок девушке своей, Катерине. Как раз на Урожайный День и собирался дарить. Зеркало заговоренное. А теперь все… А Катерина, может, решит, что не мила ему, и если Амфилохий ей чего подарит, она с ним, а не с Митяем гулять станет…

– Весело тут у вас, – я не нашелся что и сказать. – Суров, выходит, боярин? Линию, говоришь, блюдет? Ты можешь толком объяснить, что же это за линия такая, на которой вы все сдвинулись?

– А чего я-то? – насупился мальчишка. – Из меня объясняльщик плохой, ты лучше деда Василия спрашивай, он старый, много знает. А еще лучше боярина, когда из похода вернется. Боярин – он такой, порассуждать про Учение любит.

И, подхватив свою опустевшую бадейку, Алешка направился во двор, к необъятных размеров бочке.

– Ну как, Андрей, обживаешься? – тон у боярина был на редкость благодушный. Ну, понятное дело – вернулся человек из командировки, попарился в бане, вкусно поужинал, принял, видно, на грудь… Надо бы, кстати, выяснить, какой у них алкогольный ассортимент… За проведенные тут семнадцать дней ничего крепче кваса мне не доставалось. А ведь наверняка изобилие… настойки всякие, наливки, медовухи… не говоря уж о пиве.

– Да помаленьку, – сдержанно ответил я. – Вроде бы и неплохо тут у вас, да как-то странно. Очень уж отличается от моего мира.

Насчет мира я высказался не случайно. Пускай начнет впаривать мне о преждепамятной хворобе, а там уж разговор можно вырулить на всякие интересные вопросы.

– Да ты садись. – Волков указал на низенькую скамеечку возле стены. – Наработался же за день, ноги небось гудят.

Я не преминул воспользоваться приглашением. Не то чтобы ноги и впрямь отваливались, но предлагают – бери.

– Я смотрю, разговаривать по-нашему ты уже научился, – заметил боярин. – Лекарь-то опытный, дело свое знает…

– Да лекарь-то ваш при чем? – не выдержал я. – Подумаешь, проблема, язык освоить. Не так уж и отличается от нашего… ну, от языка того мира, откуда я к вам попал.

Я перевел дыхание, огляделся еще раз. Боярская горница, куда он вызвал меня для беседы, не поражала роскошью. Комната как комната, ну, ковры на стенах. Тоже невидаль, у нас в московской квартире и помасштабнее висят. А здесь и краски тусклые, и рисунок скучный – орнамент какой-то. На той стене, что у двери, оружие развешано. Сабли какие-то разной степени кривизны, кинжалы, топорики, нечто вроде булавы, только рукоять почему-то гнутая. Вот и все великолепие. Зато боярское ложе – обычная лавка, как у нас в людской, застелена только шкурой, не поймешь, то ли волчья, то ли рысья. В шкурах я как-то не бум-бум. Но лучше бы волчья – с учетом фамилии было бы стильно.