Планета МИФ - Вильям Александров

— Спасибо, дорогой. Большое тебе спасибо.

— Вы не промокли тут ночью? Дедушка очень беспокоился, думал, придете к нам.

— Все в порядке, Джура. Передай дедушке, что хижина отлично выстояла под дождем. Ни капли не прошло.

Он взял бурдюк, развязал его, налил себе в кружку. Остальное отдал мальчику.

— Это забери обратно. Скажи, что мне срочно надо вернуться в город. Приеду через месяц — полтора. Тогда уж напьюсь кумыса вдоволь…

Джура стоял не шевелясь, смотрел снизу вверх на Берестова.

— Почему вы уходите, дядя Саша?

— Надо, сынок… Ничего не поделаешь! — Он вздохнул. — Я скоро вернусь. Кеды тебе привезу. И чаю для дедушки…

Он старался не смотреть на мальчика, а тот стоял по-прежнему не шевелясь.

— Вам письмо просили отнести. Вчера ещё. А я не успел.

Он сунул руку за борт своей овечьей куртки, достал конверт.

Вот…

Берестов молча взял конверт и почувствовал, как сердце его взволнованно колыхнулось. Даже пальцы задрожали. Он разорвал конверт, вывернул фитиль керосиновой лампы.

«Простите, что не приду сегодня, — прочел он крупные торопливые буквы, — неожиданно приходится ехать. Через день — два вернусь и тут же приду. Галя».

И уже после подписи, видно, в последний момент, было приписано: «Пожалуйста, дождитесь меня!»

Он стоял возле лампы, перечитывал эти корявые, видимо, на ходу написанные строки и чувствовал, как радостно дрожит у него все внутри. И чтобы успокоиться как-то, сделал вид, что не может разобрать, вышел наружу и еще раз прочитал все при свете дня. Потом оглядел все вокруг — сияющее солнце, всплывающее из-за гор, пронзительно голубое небо, ослепительно белые снежные шапки на дальних вершинах — и вдруг ощутил, как мир снова стал прекрасным.

— Джура! — крикнул он мальчику. — Скажи дедушке, что я никуда не еду. Остаюсь!

Днем он работал. Вдруг словно прорвало. То, что никак не давалось раньше, виделось смутно, вдруг пошло само собой, слоено пелена какая-то спала с глаз. Видно, перестал он таиться от самого себя, перестал глушить в себе то, что просилось на полотно, но не находило раньше выхода. Он работал с таким увлечением и радостью, как давно не случалось, и от этого, от сознания, что пошло, он загорался сильнее. Ему хотелось, чтобы к ее приходу было сделано как можно больше, чтобы она увидела, что он тут не бездельничал, не сидел просто так в ее ожидании.

Он и не заметил, как день ушёл. Только тогда, когда сумерки сгустились, он разжег костер, подогрел еду, принесенную Джурой, поел. Потом спустился к ручью, тщательно помыл котелок, свою складную ложку…

Теперь, когда делать было нечего, он почувствовал тоску. Раньше его никогда не угнетало одиночество в горах. Он наслаждался им. А тут что то мучило его, не давало покоя…

Он пошел дальше, к дому Курбана. Но пройдя полдороги, остановился. Вдруг подумал: а если она придет? Поднимется по обратной тропе, не найдет его и уйдёт? Он стал быстро подниматься обратно. И тут же сердце дало себя знать. Но он не остановился, пересиливал себя, стиснув зубы, поднимался по склону и, уже с трудом переводя дыхание, поднялся на свою верхотуру. Слабо потрескивал костер — никого не было…

Он присел на первый же камень, усмехнулся. «Так тебе и надо, старый дурак! Валидол тебе сосать, по теренкурам прохаживаться с палочкой, а не бегать на встречу с молоденькими девушками!» Он отдышался, подошел к тлеющему костру, затоптал его и отправился спать.

Весь следующий день он работал. Острая тоска, нахлынувшая вечером, отступила, вернее, нашла выход в работе. Он писал с нервным ожесточением, и это, видимо, было то, что нужно, потому что когда к вечеру, обессилевший, присел на камень, глядя в землю, а потом отдохнувшими глазами глянул на полотно, то сам поразился — что-то появилось неожиданное, необычайное, смелое. И что-то пронзительное было в этом лице, хватающее за душу, заставляющее сильней биться сердце. Он сидел так, исподлобья, несколько удивлённо поглядывая на сделанное, словно это не он создал, а кто-то другой, когда рядом хрустнула ветка. Возле него стоял Джура и словно завороженный смотрел на полотно. Теперь уже Берестов поглядывал на мальчика. Сначала лицо его не выражало ничего, кроме любопытства, но постепенно оно менялось. В нем появилось напряжение, некое тревожное напряжение. Он сделал еще шаг, приблизился к картине, стал всматриваться более внимательно. Берестов видел, как менялись его глаза, в них появился теплый свет и все лицо его осветилось в какое-то мгновение, будто увидел он нечто поразившее его, невиданное до сих пор, как если бы внезапно открылось перед ним море и где-то там, вдали, он увидел крошечный белый парус в бесконечной синеве… Слабая улыбка тронула его губы, и эта ребячья улыбка была сейчас для Берестова, дороже всяких слов.

— Что скажешь, Джура?

— Дедушка просил позвать, — проговорил мальчик, не отрываясь от картины.

— Передай дедушке большое спасибо, Джура, но я кушать не хочу. Устал очень. Я лягу лучше…

— Не кушать, — сказал Джура.

— Что-то случилось?

— Не случилось. Просто поговорить хочет… Очень хочет поговорить один человек…

— Ну, брат, какие-то загадки ты мне задаешь… Ладно, погоди немного, я сейчас соберусь.

Он промыл кисти, сложил краски, оттер руки. Подошел к картине, чтобы убрать ее, и только тут Джура сказал, показывая на полотно:

— Она поговорить хочет.

Она сидела в углу комнаты, в доме Курбана. Сидела как-то сжавшись, втянув голову в плечи, подняв воротник своей куртки. Впечатление было такое, что ее колотит озноб и она старается унять его.

Берестов подошел к ней, взял ее руку и действительно почувствовал, как мелко вздрагивают ее пальцы.

— Что с вами, Галя! Что-то случилось?

Она подняла на него глаза, они были какие-то затравленные, измученные.

— Я хотела поговорить с вами, — сказала ома тихо, — простите, что потревожила вас.

— Очень хорошо, что потревожили, — сказал Берестов. — Я извелся там, ожидая вас. Чувствовал — что-то неладно…

Она смотрела на него, и вдруг глаза ее стали быстро наполняться слезами. Она в досаде тряхнула головой, но слезы потекли по щекам, она со злостью смахнула их рукавом.

— Давайте выйдем, — попросила она.

— Да, да, пойдемте…

Они вышли наружу и медленно пошли по тропе. Берестов чувствовал: ей трудно начать, и он молчал, только снова взял ее руку.

— Вы оказались правы, — наконец проговорила ока. — Он повел себя как последний подонок… — она опять замолкла, и он почувствовал, как похолодела ее рука.

Они прошли еще вверх по тропе.