Повести: Открытый урок, Рог изобилия - Валерий Алексеев

— Послушай, ты не права, — мягко сказал я.

Я знаю, что я не права, — сказала Лариска и вздохнула. — Но ничего не могу с собой поделать. Ну ладно, хватит об этом, — она повернулась ко мне, улыбнулась через силу. — Мужиков не хватает, где будем их брать?.

— Позвони Анатолию, — равнодушным голосом сказал я. — Он один стоит четверых.

— Ох и хитрый же ты! — Лариска засмеялась. — Свеликодушничал! Думаешь купить меня этим? А если не поддамся?

— Поддашься, — уверенно сказал я.

Анита была здесь, конечно, ни при чем. Анита была гораздо старше Лариски и никакой реальной опасности для нее не представляла. Анита служила всего лишь символом того мира, в который Лариске не было доступа и информацию о котором (довольно скупую) Лариска получала непосредственно от меня. Лариска любила повторять, что не хотела бы работать вместе со мной, из чего можно было сделать вывод, что эта мысль постоянно ее преследует. Но, увы, в нашей фирме не было места для дизайнеров, а у нас в отделе тем более: нам еще нечего было оформлять и украшать. Лариска ревновала меня не к Аните, а ко всей структуре в целом, и имя, которое я как-то случайно обронил, она использовала в качестве наступательного оружия против этой чуждой и, как ей казалось, враждебной структуры.

Признаюсь, у меня никогда не было особой охоты знакомить жену со своими сослуживцами: что бы там ни говорилось о цельности личности, с ними я был другой, и представать перед Лариской сразу в двух ипостасях мне не хотелось.

Маска ленивого скепсиса, которую я носил дома, на работе никак не годилась: там я слыл энергичным, веселым и очень заинтересованным в деле парнем. Не знаю, как другие люди выходят из подобных затруднений, но в том, что такого рода трудности есть у каждого, я глубоко уверен.

До появления Аниты у нас в отделе было семь человек. Начальник отдела Рапов, маленький сухонький старичок, сидел у себя в клетушке, за матовыми стеклами, и в нашей неписаной табели о рангах был примерно подполковником, которого произведут в полковники в связи с уходом на пенсию. На работе он носил маску «усталого мученика идеи» — раздраженного, озабоченного, подавленного энтузиаста.

Ниже по рангу, на майорской ступеньке, стоял Молоцкий — седовласый статный красавец, в дружеском общении охотно игравший роль «дяди с прошлым». Глядя на этого элегантного, подтянутого мужчину, трудно было представить себе, какой беспорядок творится в его бумагах. Неряшливые тексты Молоцкого мне приходилось выправлять так основательно, что я давно уже махнул на него рукой и делал параллельно с ним ту же работу сам. Молоцкий знал об этом, но с царственным великодушием делал вид, что ничего не замечает. Когда Молоцкий заводился, в нашей комнате не смолкал хохот. Язвительные шуточки сыпались беспрерывно. При этом Молоцкий, который в силу своего возраста был для наших выпадов недосягаем, не щадил никого: ни меня, ни Сумных, ни Рапова. Сумных, вообще с большой натугой понимавший шутки, темнел и наливался злостью, а я весь съеживался и напрягался, ожидая, когда очередь дойдет до меня. Особенно жестоко Молоцкий высмеивал мое «молодоженство». Бывали дни, когда я проклинал себя за то, что не скрыл свою женитьбу. И тем не менее этот сумбурный старик мне нравился. В отличие от Рапова, который носил свою унылую маску, не снимая даже во время умывания, Молоцкий был не так прост. Помню, я был удивлен, узнав, что «дядя с прошлым» вдовец, у которого на руках две дочурки и престарелая мать. Очевидно, в семейном кругу он был кем-то другим, но кем — оставалось только догадываться.

Сумных и по возрасту, и по неофициальному рангу находился на одной ступеньке с Молоцким и шел у нас за «человека из глубинки». Был он добросовестнее Молоцкого, никакой работы не избегал. Единственное, чего он панически боялся, была необходимость принимать собственные решения. Сумных терзался мыслью, что сделанная им работа окажется окончательной. Он обожал делать наброски, наметки, прикидки, которые затем переходили ко мне, с тем чтобы я приводил их в окончательный вид. Был он хмур, малоподвижен, замкнут и, по-моему, одинок. Единственной и, кажется, роковой его страстью была автомашина, за которой он ухаживал как единоличник за лошадью. Слышал я однажды, как он, обхаживая свою «Ладу», бормотал ей с грубоватой нежностью: «Ишь, забрызгалась, озорница!» Одевался Сумных, как и многие автолюбители, бедненько и даже затрапезно.

На следующей, капитанской ступеньке стояли сразу двое: Дыкин и Ященко. Дыкин выдавал себя за «расхлебая», да, по-моему, им и являлся. Он исправно делал все, что ему поручали, не брал на себя лишнего и довольствовался тем, что его не перегружают. «При моей худобе, — любил он повторять, — мне противопоказано напрягаться». Действительно, он был жутко, пугающе худ и при этом имел талант заразительно, со вкусом смеяться, открывая великолепные зубы. Когда он хохотал, в его лице проступало что-то африканское — возможно, потому, что от смеха оно темнело. В отделе все считали нас с Дыкиным друзьями. Действительно, он относился ко мне очень ласково, притом с уважением, защищал меня от нападок Молоцкого (в чем я, правда, не очень нуждался) и охотно беседовал со мной о женщинах: в этой области он был большим знатоком. Но меня несколько отпугивало (нет, неточное слово: отстраняло) от него то обстоятельство, что Дыкин был напрочь лишен чувства меры. Иногда в своей предупредительности ко мне он надоедал, как надоедает, скажем, вареная картошка. С моей точки зрения, отсутствие чувства меры — один из главнейших (если не самый главный) человеческих недостатков. Правда, Дыкин в своей назойливой дружбе был искренен, это меня с ним примиряло.

О Ященко не могу сказать ничего плохого: он исполнителен, неглуп и, наверное, честолюбив. О таких говорят «перспективный малый». Несколько раздражает меня то, что он выбрал себе в опекуны Молоцкого и усиленно ему подыгрывает. Язык у него острый, и терпеть его колкости я не считаю возможным. Наверно, поэтому и отношения у нас с ним довольно напряженные.

И наконец Ларин, наш маленький юный франтик: шелковый шарфик на шейке, шелковая бородка, шелковистый териленовый костюм, который иначе, как костюмчиком, и не назовешь. Весь он в этом, и еще в стремлении каждому угодить. Впрочем, нет: я забыл о тоскующих взглядах, которые он бросает на Аниту, чем немало ее забавляет.

Когда Анита пришла к нам в отдел, мы обомлели: до того неправдоподобно красива была эта женщина. Молоцкий сразу же распустил хвост своих острот, Ларин и Ященко засуетились, даже Сумных приосанился в присутствии Аниты. Одному только Дыкину было совершенно наплевать, «женщина она или кто»: он единственный из всех мог приятельски похлопать Аниту по плечу — и не рисковал при этом нарваться на возмущенный окрик или презрительный взгляд. Что же касается меня, то сначала я решил, что погиб: погиб как деятель и как личность. Несколько охладило меня то обстоятельство, что. Анита оказалась старше меня. Лариску тревожит имя Аниты: видимо, какие-то флюиды до нее доходят. Но она и не подозревает, что ее муж до такой степени домостроевец и пошляк.

Анита, иногда с помощью Рапова, чаще самостоятельно, придает нашим туманным и противоречивым заказам в вычислительный центр строгую математическую форму. Потом она сдает свои выкладки в отдел перфорации и через некоторое время получает аккуратно, как в банке, заклеенную стопочку перфокарт. К этим карточкам мы, филологи, относимся с благоговением; помню, как меня поразило однажды, что Анита с помощью бритвы прорезала в перфокарте недостающее, с ее точки зрения, отверстие, а другое, лишнее заклеила. Я был уверен, что машина брезгливо выплюнет эту карту, но к вечеру Анита как ни в чем не бывало вернулась с «выдачей» — широкой лентой бумаги метровой длины, на которой в столбцах цифр было зашифровано то, чего мы хотели, а в самом низу было подпечатано одобрительное: «Задача сформулирована правильно. С уважением БЭСМ-6». Бывали, правда, и такие дни, когда на ленте «выдачи» значилось: «Исправьте свои ошибки и приходите вновь. Искренне ваша БЭСМ-6». Отделу нашему, как и прочим лабораториям фирмы, было выделено шесть часов машинного времени в месяц, но еще не было месяца, чтобы мы свой лимит исчерпали: задачки наши «лошадь» (как непочтительно называла машину Анита) решала за считанные секунды. Трудиться приходилось лишь перфораторщицам: для них наши заказы были объемны, а для машины просты.

В нашем маленьком мирке Анита, помимо своих прямых обязанностей офицера связи с вычислительным центром, выполняет обязанности арбитра по части вкусов и законодателя мод. Молоцкий, пижон английского типа, и Ларин, пижон типа французского, — оба очень внимательно прислушиваются к ее рекомендациям. На Сумных и Дыкина Анита махнула рукой: никакие советы им уже не помогут. А меня и Ященко ей несколько раз удалось подбить на кое-какие изменения в манере одеваться. Я, например, приобрел галстук очень тонкой расцветки (что не ускользнуло от Ларискиного обостренного внимания; правда, Лариска ограничилась сдержанной похвалой), а Ященко с некоторых пор ходит в рубашке а-ля Чацкий с поднятыми углами воротничка. И действительно, его круглая рябоватая физиономия стала очень благородно смотреться.