Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия) - Николай Карабчевский

Мой отказ от партийного характера чествования, очевидно, побудил его подчеркнуть свой абсентеизм.

Я знал вообще, что не пользуюсь его симпатиями и что в этом настроении не малую роль играло жало неудовлетворенного честолюбия, так как на поприще чисто адвокатском он был только едва заметен.

Все шло до поры до времени вполне благополучно. Было непринужденно оживленно. Говорили застольный речи каждый, кто хотел, а хотели все.

Одною из первых раздалось звонко-кованное чисто русское слово П. А. Потехина. Ни изгибов мысли, ни пестроты орнаментов, но красота в самом сочетании простых и ясных русских слов.

Посредственный адвокат, но прекрасный застольный оратор, В. Ф. Леонтьев, в противуположность первому, весь в недомолвках, сопоставлениях и намеках, очень понравился всем.

Ник. Ник. Раевский и чудный товарищ и прекрасной души человек, пародировал в своей речи собирательного прокурора, очнувшегося в день моего юбилея и мечтающего о том, как бы хорошо было ему прокурору жить на свете, если бы адвокат Карабчевский вовсе не родился, и сколько было бы у него тогда обвинительных приговоров, и сколько отличий и повышений по службе выпало бы на его долю.

Говорил долго, совершенно к тому времени оглохший, радикал Ник. Мих. Соколовский. Проникновенно и упорно желал он скорейшей конституции и. предрекал ее. В том же духе намекали другие и образами говорилось еще многое.

Нашелся один остряк, который осетрину под хреном возвеличивал над конституциями всего мира и пришел к заключению, что кулинарное искусство и политика требуют тех же приемов, дабы зря не портить на большом огне провизии.

Пока все было вполне терпимо. Но, вот, начали срываться с места ультралевые товарищи.

Пошла безудержная элоквенция митингового характера. Меня чуть не провозгласили анархистом и будущим главою революции. Жена моя, терпеливо до тех пор слушавшая, вдруг поднялась во весь рост и, чеканя каждое слово, остановила расходившегося оратора. Она сказала, что не может допустить, чтобы в ее присутствии, и в ее доме, позволяли себе вести революционную пропаганду и что она решительно протестует против продолжения подобных речей.

На секунду наступило гробовое молчание.

Речи умолкли, но уравновешенные товарищи, бывшие за столом, где сидела моя жена, стали продолжать с нею оживленно прежнюю беседу, как бы желая подчеркнуть, что вполне понимают и одобряют ее вынужденное выступление.

Большинство и за малыми столами также остались на месте, но бывшие за двумя столами "левые" демонстративно-шумно вскочили со своих мест, постояли безмолвно нисколько секунд, как бы приглашая остальных последовать их примеру, и направились к выходу. Впереди всех был Н. Д. Соколов. В дверях они еще оглянулись. Потом всей гурьбой вышли в прихожую, постояли там и, одевшись, постояли еще и у подъезда на улице.

Мое положение было не из веселых. Провожая их у дверей я просил их остаться, но не находил возможным ни оправдывать их митинговых выступлений, ни извиняться за вполне естественный, при ее стойких убеждениях, протест жены.

Никто кроме них не покинул столовой и после их ухода, стало только оживленнее и уютнее.

А. Я. Пассовер и В. О. Люстих особенно заботливо оказывали внимание моей жене, как бы желая подчеркнуть, что понимают и вполне одобряют ее поведение.

Этот "эпизод" попал в печать; в берлинских газетах и в одной английской он появился в качестве "знамения времени", характеризующего повышенность общественного настроения столицы.

В товарищеской среде, вероятно, о нем много было толков самых разноречивых, но лично я не только не подвергся сколько-нибудь ощутимому сословному бойкоту (вне небольшой горсти участников инцидента, осуждавших мое пассивное к нему отношение), но при новых выборах в Совет, вновь был избран членом его, обычным большинством голосов.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

В связи с японской войной время наступило, в общем, крайне тревожное.

Злосчастная война, затеянная нелепо и поведенная неудачно, открыла новые пути для интенсивной критики "существующего строя" и для сочувственного отношения к стремлениям интеллигенции добиться во чтобы то ни стало спасительной "конституции".

Земские, городские и профессиональные организации, как из рога изобилия, стали сыпать своими "резолюциями", явно выработанными по одному и тому же шаблону.

Либеральная интеллигенция смаковала предстоящие затруднения государственного порядка, так как непопулярность, правительства достигла своего апогея. Стали почти открыто образовываться политические партии, будущие парламентские.

Революционеры со своей стороны тоже не дремали и умудрялись искусно проникать в рабочую, среду и делать ее своим послушным орудием.

Пошли забастовки: посидел Петербург и без воды и без электричества.

Тогдашний правительственный премьер Витте вздумал было перекликаться с премьером рабочих организаций, Носарем. Он к ним с лаской, назвал "братцами", а они отвечали ему нелюбезно, отрекаясь от всякого с ним родства и собратства.

Дело временами, принимало весьма угрожающий оборот. Гадали: на чью сторону станет войско, гвардия в особенности? Но в Петербурге войско еще было надежное, хотя были попытки революционировать даже Преображенский полк.

В сословии присяжных поверенных открылось широкое поле деятельности для "левых" с Н. Д. Соколовым и А. Ф. Керенским и Исаевым во главе. Они легко стали овладевать адвокатскою молодежью и всеми "безличными", высокопарно-демонстративно, словно по заказу, поголовно примкнувшими к "освободительному движению".

Сословные общие собрания моментально превратились в бурные политические митинги. "Старики" еще держались, но их пророческим предостережениям уже туго внимали.

В заседания Совета нередко без доклада врывалась, та или другая группа, требуя зажигательных резолюций и постановлений. На тогдашнего председателя, мягкого и деликатного, А. И. Турчанинова, наседали со всех сторон и нередко вырывали у него распоряжения, от которых он, вслед затем, перед Советом болезненно каялся. На него было жалко смотреть, таким грубым натиском шли со всех сторон на него развязные требования, чуть ли не властные окрики.

Сидя в Совете, в качестве его члена я, также как и В. А. Люстих, В. И. Леонтьев и еще некоторые, глубоко этим возмущался и настаивал на сохранении полной сословной дисциплины. Но момент был упущен, все даже внешне распустились, до неузнаваемости. В общем собрании стали бесцеремонно зажимать рот каждому, кто не являлся подголоском общему взбаламученному настроению.

В других сословных и профессиональных организациях и учреждениях это настроение проявлялось еще в более грубой форме.

"Вывозить на тачках" считалось заурядною мерою воздействия на "начальствующих" лиц, не только на заводах и фабриках, но и в таких учреждениях, как больницы. Знаменательный случай такой расправы с главным доктором больницы для душевнобольных Св. Николая Чудотворца, Реформатским был особенно характерен, так как инициатором его был "интеллигент", молодой врач, временно командированный в больницу.

Боевой лозунг "всеобщей, тайной, равной" (подачи голосов) висел в воздухе, и объединял, пока что, все затаенные вожделения, домыслы и чаяния отдельных партий, союзов и фракций.

Особенно сильным орудием воздействия на "безразличных" и "беспартийных" являлись стачки и забастовки, нарушавшие течение раз налаженной обывательской жизни. Обыватель оставался, как всегда, обывателем, инертным, трусливым, беспомощным, ожидавшим, как и кто, какой палкой, погонит его в ту или другую сторону. Ему почти безразлично идти ли вправо, или влево, лишь бы его не заставляли геройствовать и, чего Боже сохрани, не лишали маленьких жизненных удобств.

Еврейский "интеллигент" проявлял особенно-активную энергию, с развязностью дотоле не обнаруживаемою. На каком-то собрании Оскар Грузенберг держал себя уже величественно-победоносно. У него нашелся даже "жест" по адресу полиции. Когда, пристав приказал околодочному записать присутствующих, Оскар тут же отдал немедленно распоряжение своему подручному записать фамилию пристава и околодочного.

Революция на сей раз, пока только политическая, а не социальная, шла всем своим боевым аллюром.

Буржую "штыка в живот" пока еще откровенно не сулили и буржуй упивался сознанием своей высокой миссии, идя молниеносным походом, пока что на "бюрократию". Прозорливостью он не отличался, хотя некоторые признаки, последующей жалкой его роли, для внимательного взора, уже обозначались.

В день стрельбы на Невском, по случаю Гапоновского шествия к Зимнему Дворцу, отдельные группы рабочих весьма злобно косились на "собственные" экипажи и пускали по адресу их владельцев не двусмысленные грубые намеки из области провидения "светлого" будущего.

Но "всеобщая", "тайная", "равная", все это должна была, разумеется, поглотить, наладить и поставить на место. Главное было теперь добиться "этого", остальное приложится. Добивались всеми средствами, не снисходя до моральной оценки приемов и средств.