Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия) - Николай Карабчевский

Лопухин совсем побагровел и весь последующий его тон был уже, раздраженно и властно, повышенный.

- А так!.. Вот, что поручил мне передать Вам Вячеслав Николаевич...

- Кто это Вячеслав Николаевич ? .. Лопухин откинул голову назад и уставился на меня круглыми глазами.

- Вы не знаете ?! . . Это Министр Внутренних Дел, статс-секретарь Плеве, его зовут Вячеслав Николаевич...

Я качнул головой в знак того, что любопытство мое удовлетворено.

По мере того, как явно озлоблялся и раздражался Лопухин, во мне начинало расти непреклонное упорство, обычно мне несвойственное.

После секунды молчания, Лопухин встал со своего места и, уже стоя, продолжал говорить со мною, нервно постукивая, от времени до времени, по столу карандашом, бывшим у него в руке.

- Статс-Секретарь Вяч. Ник. Плеве приказал мне объявить Вам что, если Ваш доклад состоится, Вы будете высланы...

Я встал и сделал шаг, чтобы идти.

Лопухин жестом своей сухощавой руки, дал мне понять, что объяснение наше не кончено.

- Да, Вы будете высланы из Петербурга.

- Благодарю Вас за предупреждение, оно даст мне возможность собраться и оповестить своих клиентов.

- Вы можете быть высланы далеко, очень далеко и надолго ...

- Это отвечает моей душевной потребности. Я устал от Петербурга... (Я говорил правду, незадолго перед тем умерла моя первая жена, с которой я прожил 20 лет и мое душевное состояние было очень подавлено) и рад его покинуть. Меня не пугает очутиться в новых, хотя бы и очень отдаленных местах...

Лицо Лопухина нервно задергалось. Передо мною был не тот человек, который меня встретил. Тупой, жесткой маской выглядело его лицо.

Я сухим поклоном ответил на его пристально устремленный на меня выжидательный взгляд и пошел к двери. Он остался на месте и не промолвил больше ни слова,

На другой день устроители собрания стали вызывать меня по телефону со всех концов и из квартиры Гинзбурга и из редакции "Русского Богатства". Меня спешно оповещали, что собрание для моего доклада не может состояться. Оказалось, что всех, поочередно, в том числе и Гинзбурга, вызывал Лопухин и добился наконец того, что Гинзбург отказался предоставить свое помещение устроителям вечера.

Дальнейших мероприятий не последовало.

Ни близко, ни далеко я не очутился, а остался в Петербурге, и Департамент Полиции, и сам Лопухин, бесследно, как мираж, исчезли из моего поля зрения.

Думал ли усердный директор Департамента Полиции Лопухин, когда сулил мне свое "прекрасное далеко", что не мне, а ему суждено испытать его позднее, при гораздо боле тяжких условиях ?

В политическую программу Плеве входила по преимуществу расправа не судебная, а административная: высылка из столицы лиц неблагонадежных в политическом отношении практиковалась широко. Принадлежность к адвокатскому сословию никого не спасала от расправы подобного сорта и Совету Присяжных Поверенных беспрестанно приходилось протестовать и ходатайствовать об отмене высылок присяжных поверенных и их помощников.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Из политических процессов в начале царствования Александра III-го, я принимал участие в, так называемом, "Кобызевском процессе".

Известный революционер Богданович под именем масляного торговца Кобызева, снял лавку с подвальным помещением, на Екатерининской улице, по которой в определенные дни и часы, проезжал в Михайловский манеж Александр II-ой. Отсюда подкоп под улицу был проведен кротовой, упорной и длительной работой. Богдановичу помогали его соумышленники, являвшиеся периодически сменною очередью и две проживавшие с ним девушки, одна Ивановская (фамилии другой не помню), проживавшая с ним под видом одна - жены, другая - прислуги.

Подкоп был уже почти готов, когда бомбы Желябова, Перовской и К0 на Мойке покончили с царем. Кобызев и его домашние внезапно скрылись, не заделав, впопыхах, подкопа. Это повело к розыскам, и все участники преступления были обнаружены. Девушку-прислугу защищал я.

Двойственные чувства волновали меня в течение всего процесса. Судил Военный Суд и обвиняемым грозила смертная казнь. Это ледянило душу.

Но с другой стороны, капкан, систематически приготовлявшийся для несчастного "Освободителя", с расчетом взрыва, который мог грозить многим, был таким систематическим, таким беспощадным зверством.

Но люди, творившие это чудовищное зверство, совсем не выглядели ни чудовищами, ни зверьми.

Просто плакать хотелось над ними, когда проходили подробности их тяжкой, неустанной, подпольной работы, с ежеминутным риском быть захваченными и поплатиться жизнью. Сколько энергии, находчивости, терпения, сколько сил и спортивной смелости во имя безумной идеи спасти мир обагренными кровью руками. Сколько жизненно-плодотворных сил высшего напряжения, загубленных бесплодно, в виде революционного фейерверка, эффектно взлетавшего вверх и пропадавшего на черном фоне российской действительности.

Интеллигенция благоразумно-выжидательно "тайно аплодировала", а обыватели и народ только ротозейно недоумевали пока.

Поединок Правительства с революцией был воистину поединком, в котором широкие общественные круги были безучастными свидетелями, желавшими счастливого исхода то той, то другой стороне.

Народ же, по завету Пушкина, еще "безмолвствовал". Поздно ночью судьи удалились на совещание. Подсудимых препроводили в Дом Предварительного Заключения с тем, чтобы вновь привести их к моменту объявления приговора.

Мутный петербургский рассвет медленно полз уже по противоположной стене Дома Предварительного Заключения, когда судейский звонок возвестил, наконец, о том, что приговор готов.

Побрякивая шпорами полусонные жандармы, оправляясь, ринулись "поднимать" по каменной узкой лестнице, ведущей прямо из тюрьмы в зало заседания, подсудимых, одного за другим. Первым взошел на скамью подсудимых Богданович. Это был мужчина не самой первой молодости, с внешностью мещански-заурядного типа. Его обрамленное всклокоченною бородой, вздутое нездоровою, "тюремною" опухлостью, изжелта-зеленоватое лицо, благодаря двойному освещению, от окон и от электрической люстры, казалось исполосованным не то зеленоватыми тенями, не то глубокими морщинами. Он слушал приговор стоя, держась, цепко руками за балюстраду. Когда раздались слова председателя "через повешение", он точно только что очнувшись, качнулся вперед, потом назад и левый глаз его, который один был мне виден, как-то совсем забежал за веко, так, что мне блеснул только белок.

Вероятно, это было обморочное мгновение, которое тотчас же миновало.

Из женщин никто не был приговорен к смертной казни и они кинулись, обнимать Богдановича и других, тяжко осужденных. Особенным спокойствием и самообладанием выделялась стройная, красивая Ивановская, приговоренная к долгосрочной каторге. Ее защитник, присяжный поверенный Холева, в своей высокой шляпе, принес ей на другой день несколько алых роз, когда явился к ней "на свидание". Она обрадовалась им ребячески, как "вестнику с воли".

Политические процессы не стали моею специальностью; они давались мне слишком тяжело, к тому же моя адвокатская практика с каждым днем росла. Я часто выезжал на защиту в провинцию и исколесил Poccию вдоль и поперек. Политические дела в судебном порядке стали редко возникать, так как Плеве предпочитал ликвидировать их особым административным порядком. Только когда грозила смертная казнь приходилось, судить военным судом; но случаи эти были сравнительно не часты.

Уже позднее, несмотря на то, что в сословии к тому времени сложилась группа особых специалистов, защитников в политических процессах, политические убеждения которых в значительной мере совпадали с убеждениями самих подсудимых, я же не числился в этой группе, мне, все-таки, пришлось выступить в позднейших политических процессах.

Балмашев, убийца министра Сипягина, просил меня защищать его, но письмо его не застало меня, я был на защите в Одессе. Его защищал, по назначению от Суда, высокочтимый всем сословием нашим, много лет состоявший Председателем Совета В. Ф. Люстих.

Я был счастлив, что чаша на этот раз миновала меня, так как Балмашев был повешен.

Два другие наиболее сенсационные политические процессы позднейшего времени, не миновали меня.

Я защищал Гершуни, организатора многих террористических актов, и Сазонова - убийцу статс-секретаря, министра Плеве.

Гершуни, приговоренный военным судом к смертной казни, не был казнен.

Ввиду категорического отказа от подписания просьбы о помиловании, я подал такую просьбу на Высочайшее Имя от своего имени, что до тех пор не практиковалось. Помилован он был, очевидно, по желанию Плеве, который лично таинственно посетил его в Петропавловской крепости. Впоследствии это помилование ставили в связь с влиянием Азефа на Департамент Полиции, имевшего на то свои, конспиративно-провокаторские виды.