В обход черной кошки - Шломо Вульф

«Я помню ее, — оживился Фридман. — На Кировском проспекте всегда были такие фантастически воздушные и душистые пирожки с мясом, а к ним подавался в чашечках такой бульон!..» «Я вижу, вы бывший ленинградец, — взгляд продавца наконец переместился с Марины на Фридмана. — И вообще сразу видно, что вы все все-таки иностранцы, хоть и одеты небогато, и говорите по-русски. И не из бедных, особенно вы двое. Так вот, прежнего Ленинграда нет, товарищи. Есть не очень благополучный и довольно опасный город, в котором я вам советую быть поосторожнее. И не показывать ваше золото, как вы сразу выложили тут мне. Господи, что это со мной, я ни на кого не могу смотреть, кроме как на вас, Мариночка…»

«И смотрите на здоровье, — рассмеялась она, счастливо прижимаясь к Мухину. — Мне даже приятно.» «Так ведь и другие вас заметят! — отчаянно крикнул продавец. — Уезжайте поскорее. Что такого важного можно сегодня искать в Ленинграде… с такой женщиной! Здесь слишком много бандитов. Если мне с первых дней предлагают крышу…» «Что-что предлагают?» «Платную защиту одних бандитов от других… Так вот, я очень боюсь, что вас они не упустят… А за Мариновкой могут устроить настоящую охоту.» «Охоту? — смеялась юная княгиня, прижимаясь к своему надежному могучему мужу. — Зачем?» «Чтобы похитить!» «Но для чего? Для выкупа? Как кавказскую пленницу?» «Если бы!..»

«Хорошо, что я хоть одел нас всех не очень богато, — говорил Фридман, пока они быстро шагали по мессиву из снега, соли и песка по тротуарам, осторожно обходя коварные глубокие лужи. — Старик, конечно преувеличивает, но…»

«Хорошо, что вы надоумили нас вооружить, Арон, — добавил Мухин. — Боюсь, что он знает, что говорит!.»

«Какие они все маленькие, — шепнула Марина своим спутникам. — Мы, все трое, уже потому обращаем на себя внимание, что нормального роста. И какие серые у всех лица. Даже в наших петроградских трущобах народ куда приличнее… И этот грязный снег, и этот воздух… Как могла уцелеть хоть четверть русских в таком воздухе!»

«А я надышаться не могу, — возразил Арон. — Это воздух моей юности. Вон там, в сквере у домика Петра я когда-то всю белую ночь целовался с изумительной блондинкой, когда развели мосты и отрезали нас обоих от дома…»

Слишком высокий Фридман был одного роста с великолепной четой Мухиных. Неизгладимый советский налет с него почти сошел за много лет в Израиле. Но на него никто не обращал внимания, в то время как на Марину и Андрея без конца оборачивались, а это действительно настораживало. При том, что им встретилось немало явных иностранцев, которые громко и непринужденно говорили по-английски и по-немецки. «Они-то ничего не боятся, — заметил Андрей. — И нам следует забыть обо всем. Тем более мы все трое при спиралях.» «А ты заметил, что и иностранцы здесь тоже другие?.. — заметил Фридман. — На них тоже наша революция наложила печать. Даже и они как бы второго сорта по сравнению с петроградцами…»

«Я тут просто умру с голода, — смеялась Марина, когда они шли по проспекту от пирожковой к Неве. — Уж как я скудно питалась недавно, даже в секс-витрину едва взяли за худобу, но такой дряни не ела никогда в жизни.» «А по-моему могло быть хуже, — весело возражал Фридман. — Конечно, это совсем не тот вкус, что был тогда, но я отношу это на мой возраст. И небо было другим.» «Вот как раз неба тут вообще нет. И это единственное, что роднит ваш Ленинград с нашим Петроградом, — отметил Мухин, напряженно глядя по сторонам. — Надо же, в принципе тот же проспект, но словно пародия… А там впереди что? Неужели Троицкий мост?» «В мои времена он назывался Кировским. Сейчас, скорее всего снова Троицкий.»

«Ага, значит вот в этом здании и произошло то, что разделило нашу страну на два измерения. Ведь это — особняк балерины-фаворитки Кшесинской?» «Точно. При мне там был Музей революции. Я много раз бывал и в особняке и даже на балконе, с которого некогда выступал Ленин.» «Все-таки мне непонятно…» — задумчиво сказал Мухин, глядя на балкон и представляя на нем великого оратора, поднятого из вон той двери на пику и брошенного прямо на головы экзальтированной наэлектризованной лозунгами толпы.

Потом был шквальный огонь двух своих и четырех трофейных пулеметов из всех окон по цвету большевистской революции, собравшемуся здесь послушать Ильича. Казакам терять было нечего. Прояви они малейшее колебание — и их самих тут же подняли бы на тысячи штыков. Пулеметы раскалялись так, что мокрые тряпки, непрерывно-лихрадочно подаваемые ошалевшим пулеметчикам, начинали дымиться на грохочущих стволах. Но уже через десять минут живых в поле зрения почти не было. Штыки валялись рядом с серыми шинелями резервистов и черными бушлатами «братишек» по всему скверу.

«Что непонятно? — спросил Фридман. — К казакам присоединились остатки гвардейских полков, уцелевшие в Мазурских болотах, подошли корниловцыи…» «Это-то я знаю, — поморщился Мухин. — Непостижимо другое: ЗАЧЕМ, как, каким механизмом можно было уничтожить не сотни, тысячи, даже, страшно произнести, миллионы русских, НО ТРИ ЧЕТВЕРТИ народа? Это же надо было стрелять даже и не каждого второго. Даже в этом вашем «Чекисте» показано, как это вообще очень трудно, чисто технологически, убивать даже сотни людей. Газы что ли они применили?» «Нет, до этого не дошло… Вы знаете, что такое ГУЛАГ?» «На каком это языке?» «Увы, на нашем с вами русском. Главное управление лагерей.» «Не понимаю. Военных лагерей?» «Концентрационных.» «Для военнопленных?» «Да, если считать пленными десятки миллионов обреченных на смерть от голода и холода истинных и минимых политических врагов. Это были лагеря намеренного массового уничтожения.» «Д-десятков миллионов собственных граждан?!» «Плюс коллективизация для уничтожения зажиточного крестьянства как класс…»

«Чушь какая-то, — задохнулся Мухин. — Никогда никто в истории не уничтожал крестьян. Кто же общество кормить-то будет?» «Именно потому сразу был голод с людоедством… А потом начались чистки — уничтожение массами палачами народа и друг друга, включая сторонников режима. А нелепо подготовленная и едва не проигранная война! Тридцать миллионов убитых. Только в блокаде Ленинграда погибло от голода и холода около двух миллионов горожан… Послевоенная разруха сопровождалась не только скудным питанием, но и новыми волнами репрессий. В лагеря угодили бывшие военнопленные, которых немцы брали в начале войны миллионами… Я уж не говорю о чуть ли не поголовном пьянстве, о неустроенности быта, при которой заводить детей и вырастить полноценных граждан могла далеко не каждая семья. Под занавес трагедии коммунистического режима произошла катастрофическая авария на атомной электростанции из-за поголовного головотяпства. После свержения советской власти был установлен демократический режим, но экономика стала еще слабее из-за массы политических несуразиц, которые я, находясь уже вне России, не пытался и анализировать. Так или иначе, Россия в вашем с Мариной понимании, сузилась до размеров Российской Федерации без Украины…» «А это еще что такое?» «Это — Малороссия, — поспешно пояснила Марина. — Она, как и Белоруссия, Средняя Азия и Закавказье отделились от России…»

«Этого не может быть! — даже остановился Мухин. — Россия — без Малороссии! А к кому же она тогда отошла?» «Стала самостоятельной державой, как и прочие окраины.» «Вы шутите! Если Россия — туловище, то Мало-и Белороссии — ее две руки! А юг — наши ноги. Конечности не могут жить отдельно от туловища! Так по столице какого же обрубка мы шагаем?» «Во-первых, столица России с ленинских еще времен — не Ленинград, а Москва…» «Москва!? Да Москва никак не может быть административной столицей, — не унимался князь. — Москва была и есть — столица духовная! В ней тысячи памятников старины, наша история, а административная столица должна застраиваться присутсвенными зданиями, магистралями. В Москве это невозможно без разрушения ее сути…» «Что и было сделано, — грустно сказал Фридман. — Большевики снесли даже Храм Христа-Спасителя и…»

«Арон, — побелел Мухин, — да вы просто врете! Это же… Зачем? Что можно построить взамен Храма? Бордель?» «Почти. Там вырыли яму и заполнили теплой водой. Общедоступный плавательный бассейн. Я сам там в студенческие времена как-то в феврале в оледенелой резиновой шапочке баловался с очень милой Светочкой… Я не вру, Андрей, — грустно добавил он. — Хотя мне, как иудею, и не понять всей вашей боли. Но меня мучает и чисто национальный стыд — ведь в этой реконструкции Москвы активнейшее участие принимал единственный еврей в правительстве Сталина — Лазарь Каганович. Впрочем, именно он построил в столице первое в России метро… Так или иначе, возвращаясь к демографии, все эти фокусы, в конечном итоге — геноцид через несостоявшиеся браки, неродившихся детей без их браков и детей, национальное вырождение… Вот вам и четверть русских вместо ваших ста процентов при благополучном развитии истории. Заметьте еще массовую эмиграцию наиболее продуктивной части бывшего царского общества и ее деградацию на чужбине, когда князья шли в таксисты, а княжны — на парижскую или стамбульскую панель. Прибавьте безоглядное «преобразование природы», гибель Арала и приволжских земельных угодий…» «Откуда же рыба без Арала и откуда хлеб без Поволжья?» — всплеснул руками князь Андрей. «Самое ужасное, — продолжал Фридман, — что большевики были искренне уверены, что их революция, лагеряи преобразования осуществляются для блага народа. Всегда хотели как лучше, а вот получалось…» «Можете не продолжать. Нация, позволившая соорудить плавательный бассейн на месте Храма!..» «Арон, расскажите князю все-таки об этих ваших… лагерях?.. — шепнула Марина. — А ты, Андрей, не смей больше говорить, что он врет.»