Сказание о новых кисэн - Ли Су

— Даже на способы самоубийства в разные времена была своя мода, — тихо сказала мадам О. — Сегодня, например, модно умирать, прыгая с высоты, но в те времена утонуть в воде было самым распространенным способом покончить с собой. Мы даже не смогли похоронить ее. Когда вытащили труп из воды, тот музыкант убежал с ним, обмотанным лишь соломенным матом, погрузив в чиге[35]. Он, наверное, был первым человеком в Корее, который украл труп, с начала истории Тангуна[36].

Конечно, трудно ожидать, что могила ничтожной кисэн была приличной. Однако перед глазами мадам О вставала эта заброшенная неизвестно где могила. Она волновалась: не растут ли обильно дикие травы на этой заброшенной могиле, не размыт ли до неузнаваемости могильный холмик, так что нельзя понять — могила это или нет, не обвили ли могилу жесткие корни акаций? И хотя она думала, что Чхэрён должна была заплатить за свою любовь, душа ее все равно болела, словно порезалась травой.

— На следующий год, — вступила в разговор Табакне, — кто-то, не знающий эту историю, позвал работать того самого музыканта, который, как потом выяснилось, бродил вокруг кибана, сойдя с ума. Он выглядел ужасно. Пока я ходила на кухню, собираясь накормить его хотя бы горячим рисом, этот несчастный глупец направился на берег моря и тоже, на том месте, где утонула она, стал морским привидением. Несчастный глупец! Не мог умереть, сказав перед смертью, где находится ее могила? Мы не смогли захоронить их вместе в одной могиле и, не найдя другого выхода, положили в его гроб резиновую обувь, завернув в белую нижнюю юбку, оставшуюся от Чхэрён. Я вот думаю, если человек родился, то хорошо бы, если бы он был умным. Он же изначально был туп, но силен физически, а из-за того, что голова не работала, не смог осуществить свою мечту, пока был жив. Два печальных морских призрака по сей день летают в небе, — сказала Табакне грустным голосом, в котором чувствовалась влажность.

Каждый год, седьмого июля по лунному календарю[37] она обязательно готовила поминальный стол в углу кухни для того чтобы совершать им жертвоприношение. При этом она смешивала пополам сердечность и ругань.

Кисэн-мать Буёнгака в городе Мокпхо, заработав огромное состояние, уехала. Когда кибан перешел в руки другого человека, мадам О сняла вывеску Буёнгака и бережно сохранила ее. Новый хозяин, переделав его в ресторан, поменял название. Только после того, как она с Табакне перебывала в трех кибанах, та смогла повесить эту вывеску. До этого Табакне часто говорила ей следующие слова:

— Подожди немного. Мы скоро наберем нужную сумму. Когда мы купим кибан, то в первую очередь повесим эту вывеску. Все будет хорошо, если ты и я будем жить с мыслью там умереть. Тогда, пока мы будем живы, он навсегда останется Буёнгаком, и Чхэрён, которую ты считаешь своей сестрой, и тот глупый музыкант тоже будут жить под той вывеской.

Когда они переехали в Кунсан, то с первого года начали совершать жертвоприношения. Конечно, раз так получилось, то было бы лучше, если бы Чхэрён и музыкант утонули в один день, тогда бы не пришлось путать даты поминок. Однако они умерли в разные дни, и, опасаясь того, что они, блуждая, ищут друг друга в том мире, Табакне и мадам О решили отмечать поминки 7 июля, исключив другие дни. Поскольку это день встречи расставшихся влюбленных, желание, чтобы хотя бы в этот день они могли спокойно встречаться на кухне Буёнгака, было их сердечной заботой. Но церемония совместного жертвоприношения, проводимая на кухне, была немного своеобразной: она отличалась от обычной.

Что касается правил церемонии жертвоприношения в обычных семьях, то женщинам они были невыгодны потому что, хотя женщин регистрировали в родословной семьи, они до боли в пояснице и в суставах пальцев, приготовив еду на несколько дней вперед, накрывали стол для жертвоприношения ради предков мужа, которых они даже ни разу не видели. Кроме того невозможность участвовать в церемонии поминок по причине того, что они женщины, была суровой реальностью, огорчавшей и унижавшей их. Потому что мужчины, почистив всего лишь несколько каштанов и написав таблички с именами духов, используемой в родовых обрядах, опустившись на колени и сделав глубокий поклон перед столом жертвоприношения, утверждали, что это они справили поминки. Одним словом, то, что до сих пор огорчало и злило женщин, заставляя их кипеть гневом и обидой, — была жертва с их стороны. Есть люди, страдающие демонстративно, но женщины, несмотря на то, что чувствовали несправедливость, даже не смея выразить это на лице, делали вид, что ничего не происходит, не думая возразить, не могли даже высморкаться, касаясь носа руками, и, если ведущий церемонии говорил: «Будет так» — отвечали: «Да будет так».

По сравнению с этим жертвоприношение в Буёнгаке можно было назвать справедливым. Потому что его готовили и проводили женщины. Утром 7 июля изо рта Табакне, снующей туда-сюда так, что, казалось, дверь кухни могла сорваться с петель, вылетало громкое ворчание: «Не кладите зеленый лук, чеснок — он отгоняет духов», а ее узкие глаза становились похожими на квадратные скобы. Одним глазом она все время охраняла плетеный поднос с хобакчжоном, посланный Кимчхондэк, следя за тем, чтобы простодушная толстушка не откусила от него угол, что по искреннему ее убеждению могло привести к несчастью. Процедура проведения церемонии жертвоприношения в кибане практически не отличалась от той, что проводилась в обычных домах. Она отличалась лишь своеобразной картиной жертвоприношения.

Обычный день в кибане — когда его крыша с приподнятой стрехой по углам с двухслойным карнизом окутывается темнотой, а в каждой комнате, где размещаются гости, удовлетворяются их прихоти. Когда все пристройки, включая внутренний и внешний дворы, запертые в течение дня тишиной, один за другим проснувшись, шумят, создавая соответствующую атмосферу. Однако 7 июля — день, когда совершалось жертвоприношение, посвященное Чхэрён и музыканту, отличался от всех других дней.

Когда на деревянный пол начинали обратно выносить большие столы, а затем туда подавали небольшие столики с алкогольными напитками и закусками, из комнат высыпали, пошатываясь, пьяные кисэны и, оглядываясь по сторонам, шли поучаствовать в жертвоприношении, посвященном незнакомой им кисэн сонбэ[38].

На кухне незаметно распространялся душистый запах благовоний, а под руководством Табакне накрывался столик для жертвоприношения. Благодаря тому, что на кухне в изобилии имелась еда, там не испытывали сложности в приготовлении пищи. Несмотря на это, здесь тоже были сильно заняты, как в других домах. Толстушка ходила, пошатываясь от усталости, а Кимчхондэк бегала, нервно подпрыгивая. Согласно правилам «Хондонпэксо» и «Чжвапхоухэ»[39], фрукты красного цвета ставили на восточной стороне, а белого — на западной, кроме того, на левой стороне — сушеное мясо, а на правой — сикхэ, вареный ферментированный рис, а также все плоды, то есть ююба, каштаны, груши и хурму, горные и полевые пряные травы, фрукты. Разумеется, на полу, перед столиком, ставили алкоголь и посуду для сбора его остатка. Если посмотреть, то он не уступал столику жертвоприношения семьи янбанов с хорошей родословной, но то, что местом проведения поминок была скромная кухня, — было единственным недостатком, который портил картину, как ложка дегтя в бочке меда.

Мадам О, будучи руководителем церемонии, переодевшись в белую траурную одежду, рассеянно стояла рядом со столиком с жертвенной едой. Судя по ее бледному лицу, можно было предположить, что сегодня она не пила сочжу. На столике с едой не было бумажных табличек с именами предков, которые писали в обычных домах. Конечно, нельзя сказать, что в кибанах совсем не проводили поминки в честь кисэн. Для известных кисэн, кисэн-матерей или наставниц в кёбанах их справляли, но бумажные таблички не писали. Когда-то кисэны три года усердно учились в кёбанах, кроме пения и танцев, они изучали поэзию, каллиграфию, рисование, наставления по книге о трех основных отношениях в конфуцианстве «Самганхэнсильдо», учебники по правильному поведению «Ёсасо», «Кэнёсо» и «Биографию добрых кисэн». Для них не составляло труда написать бумажные таблички с именами предков, но из-за того, что они не знали их настоящих имен, приходилось обходиться без них.

Когда столик с едой для поминания был почти готов, все кисэны собирались на кухне. Стоило полюбоваться, как они принимали участие в церемонии, — хотя они вышли отдать дань уважения сонбэ, их внешний вид или манера вести себя были настоящим зрелищем. Первая девица была с развязанной тесемкой на чжогори, вторая — с размазанной поверх губ, со сна, губной помадой, третья — совершенно пьяная, с поволокой на глазах, четвертая прибежала в юбке, к подолу которой была приколота свернутая в рулон десятитысячная купюра, а ее куртка чжогори была беспорядочно взъерошена, пятая, стесняясь красочного ханбока, сняла и отбросила верхнюю накидку, но у нее были видны нижняя юбка и куртка, шестая — споткнувшись, делая поклоны, незаметно уснула и захрапела. Табакне говорила правду, что в Буёнгаке были девицы всех сортов. Мадам О, не обращая ни на кого внимания, спокойно проводила обряд.