Сказание о новых кисэн - Ли Су

— Чхэрён должна была стать актрисой, а не кисэн-танцовщицей, — снова встряла в разговор Табакне. — Возможно, если бы она была жива по сей день, то прославилась бы по всей стране благодаря танцу «Сальпхури»[31]. Она была очень дерзкой девкой, а не такой мягкой, как мадам О.

— Сестра, пожалуйста, не ругайте ее, — вступаясь за свою подругу, сказала мадам О, огорченная этими словами.

— А что тут такого? При жизни она часто выслушивала мою ругань, а бранила я ее до хрипоты, поэтому если и на том свете она будет периодически выслушивать мою ругань, ей, думаю, станет теплее.

То ли оттого, что было жарко, то ли оттого, что им надоело спорить, они замолчали и начали усиленно обмахиваться веером. Веер мадам О шуршал «хваль-хваль», веер Табакне — «парак-парак».. Когда мадам О обмахивалась один раз, то Табакне, в соответствии с ее характером, три-четыре. Ее веер то изгибался так, что, казалось, вот-вот сломается, то снова выпрямлялся.

— Черт, — та еще паршивка. Когда она, словно моллюск, крепко закрывала свой маленький ротик, даже в разгар лета возникал холодный ветер. Но когда она начинала танцевать, то словно переворачивалась на 180 градусов, становясь совершенно другой: словно белая лиса превращалась в девушку, ее края глаз слегка искривлялись, а по ее телу, казалось, текла, искрясь, мифическая сила хвагэсаль[32], словно мерцание на обжаренной сайре, обмазанной кунжутным маслом. Увидев ее танец, многие мужчины теряли разум. Что поделаешь, ведь достаточно было только взглянуть на нее, как тело само собой начинало дрожать и покрываться потом.

— Несмотря на то, что с раннего детства мы спали под одним одеялом, она редко открывала свою душу, — тихо, с некоторой долей печали, сказала мадам О. — Она была девочкой с холодным сердцем, замкнувшейся в твердом панцире, и скатывала свое тело, словно улитка, когда кто-то пытался подойти к ней поближе.

В то время пунмульчжаби корейский традиционный музыкант-инструменталист, можно сказать, был важным лицом на всех мероприятиях в кибане. Если кисэн собиралась танцевать и петь, то был необходим пунмуль — музыкальное сопровождение на традиционных корейских инструментах. Использовать только каягым, на котором играли кисэны, было недостаточно. Поэтому тогда во всех кибанах сбивались с ног, чтобы найти хороших пунмульчжаби. И вот однажды появился мужчина, в старой и потертой одежде, который постучал в ворота, держа в руке лишь дансо — короткую бамбуковую корейскую флейту. Он попросил принять его на работу и не ставил никаких условий. Он сказал, что будет играть столько, сколько нужно, если ему предоставят еду и ночлег под карнизом, укрывающим от дождя.

— То, что мы его приняли, было большой ошибкой. Говорят, что любовь между мужчиной и женщиной невозможно предугадать. Жизнь — странная штука. Ну, кто же из нас мог подумать, что такая холодная девка, как она, и такой жалкий мужчина смогут понравиться друг другу? — снова вставила реплику Табакне, в голосе которой чувствовалась осуждение.

— Он был здоровым мужчиной высокого роста, с большими и живыми глазами, — сказала мадам О, которой не понравились ее слова.

— Да ну, он скорее был похож на вора коров. Вернее, на охотника на змей в горах Чжирисан или на лодочника у реки Накдонган.

— Он был неразговорчивым человеком, с глубокой и тонкой душой.

— Морда у него была хитрая, а в душе у него скрывались десятки змей.

— У него был спокойный характер и вел он себя просто.

— Я понимаю, есть грязные, неопрятные мужчины, но такого грязного мужика, наверняка, нет ни в нашей стране, ни на небе, ни на земле. Кроме того, он имел жалкий вид, разве не так?

— Он был великолепным мастером в игре на дансо. Когда он играл на нем, то сжималось сердце и немело тело, а на глаза невольно наворачивались слезы.

— Ну, если оценивать его как музыканта кибана, то да, можно сказать, что он неплохо играл на дансо, — нехотя согласилась Табакне, хотя было видно, что сделать это ей было нелегко.

Когда обе женщины, наконец, сошлись во мнениях, слушавшая их с начала до конца мисс Мин, не выдержав, весело рассмеялась.

Название кибана в городе Мокпхо, в котором тогда работали мадам О, Табакне и Чхэрён было такое же, как у нынешнего — Буёнгак. Когда, открыв его ворота, выйдешь на улицу, то перед глазами простиралось открытое море, уходящее в бесконечность. Так как сзади была невысокая гора и холм, которые, казалось, касались друг друга плечами, кибан находясь на открытом месте, и в то же время был как бы огражден. Основными его посетителями были моряки, которые хотя и были невежественны и грубы, но выручаемые от них деньги, сверх ожидания, были большими. Поэтому, несмотря на их грубое поведение, они были желанными гостями. Тогда было время расцвета Буёнгака, и порой не хватало даже десяти кисэн-певиц и кисэн-танцовщиц для удовлетворения клиентов.

Что же говорить тогда о популярности мадам О и Чхэрён? Она была просто огромной. Естественно, что кроме выступления в кибане, их часто приглашали в другие места, за его пределами. За мадам О, которая умела много пить, не надо было волноваться, но для Чхэрён, не умевшей пить, было обычным делом терять сознание на месте выпивки. Человеком, который без лишних слов постоянно уносил ее на спине, был музыкант, игравший на дансо. Конечно, нельзя было не заметить, что когда он носил ее, распластанную без сознания, на спине, то ему, сильному и высокому, как богатырь Ханву[33], это нравилось. У всякого, кто глядел на них, невольно возникала мысль: до чего же они хорошо смотрятся вместе. Было такое ощущение, что тот, кто таскал на спине, и та, которая лежала на ней, нашли свою судьбу.

— Нет, вы посмотрите на нее, — говорила, глядя на них, с язвительной насмешкой Табакне, испытывая неясную тревогу в душе. — Разве она не похожа на «зернышко сваренного риса», прилипшее к спине быка?

Наверное, надо было прислушаться к ее словам. Может быть, тогда удалось бы избежать трагедии. Стоял чистый, прекрасный осенний полдень. Когда мадам О пошла за ней, в беседку под горой, она, красиво расчесавшись, собрав волосы красными лентами в шиньон, танцевала танец «Сальпхури», следуя мелодии дансо, в исполнении того музыканта. Мадам О на мгновенье показалось, что в движениях танца, вздымающихся подобно волнам, с величавостью горы, она вышла из своего тела. Когда, наполнив юбку унылым осенним ветром, она мягко разворачивалась, то казалось, что распустившиеся светло-лиловые ромашки красиво раскидывались на ее шее, а под ее ногами безмолвно увядали белоснежные лотосы. Несмотря на то, что музыкант играл, сидя, отвернувшись от нее, а она, придерживая двумя руками красивый край колыхающегося шелкового полотенца, подброшенный в воздух, легко танцевала за его спиной, казалось, что он внимательно смотрел на ее холодный лоб и потупленный взгляд. Ее мастерство чувствовать такт синави[34], который она передавала приподнятыми вверх руками, в такт мелодии дансо, было удивительным. Когда она, кружась, бросала под эту мелодию поднятыми вверх руками шелковое полотенце, тело мадам О покрывалась мурашками. Переходя от спокойных и грустных вариаций к такту, отбиваемого во время шаманского обряда, и снова к быстро меняющейся мелодии, она следовала ритму танца, она не опережая его и не отставая, сливаясь с ним в единое целое. Казалось, что два человека в беседке, один сидящий, а другой — танцующий, выйдя из своих тел, двигаясь, сливаясь в единое целое через танец и мелодию дансо, то отдаляясь, то прижимаясь друг к другу, со страстью занимались любовью.

Придя за Чхэрён, она, краснея, от изумления не смогла сказать ни слова, и, возвращаясь обратно из беседки, не верила, что такое возможно. Она подумала, что все это ей показалось, и что сейчас она сама пропиталась тенью гор, нечетко отсвечивавших в пруду, или энергией покрасневших листьев клена, бессильно плававших в нем.

— Мадам О, скажи мне, не было ли у нее изначально глупых намерений? Если бы ты только мне намекнула о них, то она не стала бы морским привидением, — проворчала Табакне.

Богатый судовладелец из города Мокпхо, имевший четыре крупных корабля, не считая мелких, каждый раз, во время выступлений Чхэрён, жадно ел ее глазами. После долгих переговоров кисэн-мадам с судовладельцем назначили дату проведения церемонии «хвачхомори». Узнав в тот день об этом, Чхэрён, оставив на берегу белые резиновые тапочки, вошла в море, из которого уже не вышла.

— Несмотря на то, что тогда было время, когда правила в кибанах были суровыми, словно осенний иней по утрам, если бы она сказала о том, что у нее есть любимый, то его сделали бы ее «кидунсобан» — «застольным мужем» и не стали проводить ту церемонию. Ведь кисэн-мать тоже была женщиной, она понимала такие чувства. Впрочем, неизвестно, возможно, она ничего не сказала бы ей, потому что считала, что говорить бесполезно, так как тот, который собирался поднять ей волосы, был очень влиятельным человеком, отказать которому было трудно. Говорили, что после несчастного случая с Чхэрён даже начальница квонбона в городе Чжинджу, известная своей суровостью, горько заплакала. Она сказала кисэн-матери, что той, вероятно, как и до этого времени, так и на протяжении всей оставшейся жизни трудно будет найти такую талантливую девушку.