Лицей послушных жен (сборник) - Ирэн Роздобудько

«3 июня 1980 года – вследствие ошибки американского компьютера, сообщившего о советской ядерной атаке, в США объявлена ядерная тревога…»

«9 июня 1980 года – в речи, произнесенной в Лондоне, Рой Дженкинс выдвинул идею основания в Великобритании новой радикальной центристской партии…»

Какое мне дело до всего этого – теперь? И какое могло быть – тогда?

Пробежала глазами дальше.

«11 июня 1980 года – полковник Каддафи приостановил “ликвидацию” ливийских эмигрантов…»

Ха-ха! Очень своевременное упоминание об этом Каддафи! Если бы (если бы!) тогда он знал, как восстанет против него его преданный народ… Так, что дальше?

«12 июня 1980 года – умер премьер-министр Японии Масаеси Охира…»

А 13-го совсем ничего не зафиксировано. Гибель одного маленького мальчика и болезнь одной маленькой девочки в одном крошечном дворе советских хрущоб были миллионной вспышкой локальных и никому не интересных мелких катаклизмов местного масштаба.

Последнее важное событие того месяца и года было датировано 26 июня и касалось Франции: тогдашний президент Жискар д’Эстен в этот день сообщил, что у его страны есть все необходимое для создания нейтронной бомбы…

Ниже шел перечень событий июля.

«19 июля 1980 года – в Москве открылись Олимпийские игры, которые бойкотировали 45 стран мира…»

О бойкотировании мы ничего не слышали. По крайней мере, те, кто тогда жил в нашем дворе. Увлекшись, я открыла новую ссылку, датированную нынешним годом, и нашла объяснение:

«Руководство СССР рассматривало эти игры как важнейшую идеологическую акцию. Москву надо было показать всему миру как главную витрину социализма. Идея олимпийского бойкотирования принадлежала Великобритании, Канаде и США в связи с протестом против вторжения советских войск в Афганистан и преследования советских диссидентов…»

Да, о бойкоте или вторжении ни в нашей семье, ни во дворе и мысли не было. Важнее было то, что происходит рядом.

Я подумала, что если бы действительно оказалась в том году, то все равно ничего не могла бы сделать в глобальном смысле. Например, помешать смерти сына тети Нины или предупредить Чернобыльскую трагедию. Или еще что-нибудь в этом роде. Кто бы мне поверил? А вот помешать смерти Ярика – могла бы!

Избежать своей болезни – тоже.

Смогла бы рассказать маме о ее коварной подруге, тете Зое, которую, кстати, никогда не любила. Может, у меня на самом деле, как сказала старушка, есть шанс?

А если он есть, надо действовать.

Я начала быстро собираться.

И растерялась: с чем и в чем мне собираться в ТОТ двор?

Обычный женский вопрос казался мне не таким уж простым.

Конечно, джинсы и шифоновый топ, который девочка приняла за комбинацию, – отпадают. Но это не главное.

Что взять с собой?

Деньги? Ха-ха. Я даже не помню, как они выглядели! Можно взять доллары. Но кто их обменяет? И кажется, тридцать лет назад доллары выглядели иначе. Разве что попаду в отделение милиции за валютные махинации. Но если я там задержусь на несколько дней (по крайней мере, до 13-го – точно!), то на что буду жить?

Я засуетилась, забегала по комнатам, раскрывая ящики и шкафы.

Можно продать какие-то вещи, – кажется, тогда все покупалось из-под полы, недаром же девочка говорила про спекулянтов.

Я вытащила из шкафа пару почти новеньких джинсов, завернула их в пакет, положила на дно сумки. Что еще? Покрутила в руках крошечный плеер в виде серебряной лодочки, подарок Мирося. Не уверена, что тогда они существовали даже за границей. Даже наш обычный магнитофон, которому уже лет десять, может вызвать подозрение. Отпадает.

Чем дальше я думала, тем больше понимала: идти придется в чем мать родила.

Надежда была на то, что я смогу вернуться, как в прошлый раз. Значит, надо сначала пойти в разведку, а дальше будет видно. О вероятности не вернуться думать не хотелось…

Хотя на всякий случай надо написать записку Миросю. Вряд ли я смогу позвонить оттуда с мобильного. Я взяла бумагу и ручку. Что писать? Что ушла в… 1980 год? Я захохотала, как будто и правда сошла с ума.

Написала так: «Мирось! Хочу наконец-то съездить на консультацию к врачу, которого порекомендовал Олежка. Не волнуйся. Профилакторий в пригороде. Возможно, задержусь на несколько дней. Прости, что не успела предупредить раньше».

Ничего себе – не волнуйся.

А если не вернусь?! Однако же, возвращалась! Хватит об этом думать.

Я закинула сумку на плечо. Выложила из нее мобильный телефон на стол: пусть муж думает, что я его забыла.

Следовательно, звонить некуда.

3 июня, вторая половина дня

Такси я не брала – снова ехала в троллейбусе длинной дорогой.

Чувствовала, как внутри нарастает трепет. На сей раз он был не столько тревожным, сколько приятным, как перед первым свиданием.

Воспоминания качали меня, как волны в море, и щекотали своими пенными барашками. Их было не так уж и много. Они были короткими и обрывались не по моей воле, как старая кинопленка.

Но было одно, которое оставалось со мной до сих пор. Если бы меня спросили, что я помню с наибольшей теплотой из того периода, я бы вспомнила свои утренние просыпания, о которых уже упоминала раньше, – вкусный запах из кухни, луч солнца на лице…

Наше убежище на заднем дворе.

Белые лабиринты простыней.

Металлические проржавевшие ступеньки пожарной безопасности, на которых здорово было висеть вниз головой, зацепившись за перекладину согнутыми ногами.

Утренние крики продавщиц молока.

Щекочущие волны тополиного пуха.

Муравейник посреди палисадника.

«Войнушка» за гаражами…

Первый снег ночью…

…Снег почему-то всегда начинал падать ночью. Целый день небо было тяжелым, влажным и серым, как мокрая дерюга. «Видно, к снегу дело идет…» – говорила тетя Нина, и с ней спорили: какой может быть снег в конце ноября? Еще рано! Все жаловались на давление, выходили во двор с поднятыми головами и бросали гневные взгляды на тяжелое небесное вымя, нависавшее над головами, угрожая прорваться мокрой метелью.

Но Ника точно знала: это произойдет ночью – и подмигивала Ярику: мол, смотри, сегодня не засыпай!

И сама не засыпала, посматривая, как ночное небо постепенно начинает светлеть, как будто дерюга утончается и рвется, пропуская через себя по одной-две крохотные снежинки. Она замечала их первой и босиком прокрадывалась к окну, чтобы увидеть, как к этим двум снежинкам присоединяется горстка, потом еще горстка – и вот уже хоровод этих горсток кружится в воздухе, ищет, куда бы присесть. Нике всегда было жаль эти первые горстки снега, ведь они быстро угасали на темном асфальте, пока несмелый хоровод не превращался в сплошное полотно, которое не так легко поглотить влажной земле. Полотно висело в воздухе, покачивалось и через каких-то полчаса округляло все острые углы двора, накрывая его белыми пушистыми шляпами.

И тогда Ника босиком бросалась в родительскую комнату и кричала как бешеная: «Снег! Снег!» И это был чуть ли не единственный священный случай, за который ее не ругали. Наоборот! Встречать первый снег всем двором давно превратилось в ритуал. Во всем доме начинали зажигаться окна, за ними суетились тени, соревнуясь в том, кто раньше выскочит освятить следами первый снег.

Ника торопила родителей, натягивала лыжные штаны поверх пижамных, надевала толстые носки, искала валенки, поглядывая вниз, где на белом ковре лежало с десяток освещенных квадратиков, что означало: соседи не дремлют, а так же быстро натягивают на себя что попало, чтобы быть первыми. Постепенно окна потухали, но свет не исчезал – он шел от земли и от синего-пресинего ночного неба, которое все трясло над двором белой плотной дерюгой.

Выскочить из подъезда надо было с открытым ртом, так чтобы поймать в него молочный вкус неба. По гулким коридорам звучали шаги, хлопали двери квартир, отовсюду слышались возбужденные голоса и приветствия. Дядя Ваня-встань-с-диваня выносил проволочный каркас для огромной снежной бабы – и закипала работа!

Дети путались под ногами у взрослых, барахтались в снегу, обрастали сосульками и сжевывали их с задубевших варежек. И никто не смел в эту ночь сделать им хоть малейшее замечание!

Расходились по квартирам под утро, когда посреди двора стояла огромная снежная баба – с дырявым ведром на голове, глазами-угольками и длинной морковкой вместо носа, которую припасла тетя Нина с середины осени.

Разгоряченные, шумные, счастливые, все они на каких-то два часа забывали, кто кого залил, кто кого сглазил или «что-то сделал», а кто так и не отдал взятые в долг в прошлом году десять рублей.

…Я чуть не проехала нужную остановку!

Вышла. С трепетом, все еще нарастающим, дошла до угла и с радостью приняла боль, которая сначала так напугала меня.