Прощай, зеленая Пряжка - Михаил Чулаки

Дома Виталий занимался обычными делами и как будто вовсе не думал о Екатерине Павловне — у него вообще было твердое правило: полностью отключаться, не думать за воротами о больничных делах! — но вдруг почувствовал тянущую боль под ложечкой, которой никогда раньше не было, боль, характерную для язвы. Недаром же утверждают, что язва появляется от волнений.

В кармане пиджака нащупался листок. Ах да, это писания Феди Локтионова. Почерк! Огромная буква, рядом маленькая — и не соединены, как полагается при письме — некоторые считают, что это тоже симптом шизофрении: буквы обособлены, как обособлен сам больной. Адресовано, конечно, профессору, который консультирует в больнице — ниже профессора или главврача Федя никогда не снисходил в своей корреспонденции. Так что там?

Г. В. Белосельскому!

Я хочу попросить Вас поставить в известность всех наших людей в больнице, сохраняющих верность патриотическому долгу, о том, что от совестной чести путчистые путчисты во главе с Мендельсон, подчас и подчистую действующие во всех больницах, организуют карантины, эпидемии и покушения на остающихся нашими настоящих людей, а значит, и на мою жизнь. Дело в том, что еще четыре года назад я был назначен на выписку, но Мендельсон добилась в Ленинграде карантина по гриппу, а в летнюю жару, когда разводить грипп в Ленинграде стало невозможным, объявила на юге, откуда двигалась мне на помощь моя сестра, эпидемию холеры. С тех пор она постоянно использует свои полномочия для дезорганизации работы транспорта. Сейчас эта бешеная трусливая фашистка, спасаясь от правосудия, чтобы не оставить улик, хочет окончательно уничтожить меня как последнего верного патриота, для чего объявлено, что на днях в больнице с утра до вечера не будет света. Дело в том, что у фашистов появилось новое оружие, которое требует гашения света, в результате чего происходит подмена людей двойниками без потенции и патриотизма. Георгий Владимирович, я прошу Вас наладить мне регулярный контакт с тем, чтобы я мог передать материалы для суда над Мендельсон. Эти материалы нужно немедленно отпечатать, как и мои лирические стихи.

Такие письма всегда очень веселят студентов, проходящих цикл психиатрии. Грех вспомнить, но и Виталий когда-то смеялся. Теперь, читая такое, ему становилось грустно: «дефектный шизофреник» — это для него уже стершийся термин, а такое письмо — каждый раз документ ужасного умственного распада! Реальные факты — карантин по гриппу, электропроводка, которую действительно собираются чинить в больнице — обрастают бредовыми построениями, весь мир оказывается ополчившимся против несчастного больного, чтобы задержать его в больнице, пускается в ход даже эпидемия холеры! Как же страшно жить в таком мире!

И, нарушив свое твердое правило, Виталий подумал об Екатерине Павловне. Не обманули ли его благообразная внешность, деликатные манеры? Почему он поверил, что она не бредовая? Потому что она сама сказала? Потому что в направлении написано? А эти ее недомолвки! Почему попала в прошлый раз в больницу — ей не хочется вспоминать! В чем порочность ее соседей — не надо ее об этом спрашивать! А самая идея, что соседи только и мечтают проникнуть к ней в комнату — это же типичнейший бред инволюционных больных! Как раз ее возраст! А он, Виталий, расчувствовался, проявлял деликатность, не хотел принуждать! Он посмотрел на часы: без пяти двенадцать. Вот-вот Ира пойдет в обход. Виталий позвонил в приемный покой.

— Ира? Это Капустин. Ну как там: вернулась Бородулина?

— Нет. Я уж сестру к ней домой послала — с твоего отделения: пусть побегает за своего прекрасного доктора! — говорят, как увезли, с тех пор не возвращалась. Вот так, Виталик. Если до утра не вернется, придется докладывать главному как о побеге. Только теперь уж вряд ли.

Вот так. И что теперь сделаешь? До утра — ничего.

Под ложечкой заболело еще сильнее.

Глава четвертая

Вера очнулась в огромном зале. Совершенно незнакомом. Откуда-то со стороны доходило немного света. Видна была трещина на белом потолке. Вера все это равнодушно фиксировала, и даже не спрашивала себя, где она, как сюда попала. Проснулись только зрение и слух, все остальное еще спало — память, мысли, воля. Вера лежала на спине, видела только потолок, и не хотелось повернуть голову и оглядеться: что же вокруг — пусть будет только потолок.

Где-то монотонно капала вода. И так же, будто каплями, возвращалась память. Где-то шли роботы… Залили библиотеку… Вера их разоблачала… Роботы вышли из часов… Похожи на людей… Мама ее покормила и благословила на борьбу с роботами… В институте тоже роботы среди студентов… Роботы не поддаются гипнозу… И все остальные события восстановились разом: как она их разоблачила, как роботы ее схватили, привезли в тюрьму под часовой башней, как хитрый робот-мужчина ее осматривал. Так, значит, она и сейчас в тюрьме! Вера резко подняла голову. За окнами виднелся слабый голубой свет. Между залом и заоконным светом четко чернели переплеты решеток!

Да, ее схватили и выхода нет. А роботы так и остались неразоблаченными. Скоро схватят всех биологических людей, привезут сюда. Одна только Вера могла спасти людей — и не сумела. Ее схватили, и никто про нее не узнает — так здесь и исчезнет. А вокруг на кроватях лежали еще люди. Такие же биологические люди, как она, которых тоже схватили и привезли сюда под часовую башню. Значит, не она одна разоблачала роботов? Значит, и другие? Но тогда, может быть, и на воле еще остались те, которые борются? Может быть, они победят и освободят ее, освободят всех узников часовой башни? Нужно постараться выжить, дожить до победы людей над роботами!

К Вере подошла толстая женщина в белом. Живая, Вера чувствовала, что живая. Но продалась роботам, работает на них. Таким доверять нельзя!

— Проснулась, Верочка?

— Да.

— Кушать хочешь?

— Хочу.

Ведь обязательно надо выжить!

— Сейчас тебя покормим. Тут тебе специально оставлено. Думаю: обед проспала, ужин проспала, проснется — обязательно захочет есть.

И тотчас Вере ужасно захотелось есть. Секунду назад и не чувствовала, где у нее живот — и вдруг сразу. Значит, эта женщина умеет гипнотизировать! С ней надо осторожно. Может, она и в пищу что-нибудь подмешает?

Женщина принесла миску. Продавшаяся роботам, подлая! Вера возненавидела ее так же остро и внезапно, как почувствовала голод. Что там в миске? Каша! Вера знала, что это самая вкусная каша, которую ей подавали! Как хотелось все скорей съесть! Но она и знала, что в кашу подмешан яд: женщина нарочно внушила Вере голод, чтобы дать яду в каше. Но ведь много яду не бывает, он всегда по каплям — значит, надо выкинуть эту ядовитую порцию, и тогда следующую можно будет съесть!

— Ну что, Верочка, сама покушаешь или с ложечки тебя?

— Сама.

— Вот и хорошо. Зачем же с ложки, правда? Такая умница, такая красавица.

Нарочно заговаривает! Отвлекает!

— Сядь немного повыше, я тебе подушку подоткну.

Женщина поставила миску с кашей на тумбочку около кровати, наклонилась, поправляя подушку, — и тут Вера схватила миску и с размаху надела продажной твари на голову — будто каску. Женщина распрямилась, стала тыкаться вокруг беспомощно: каша залила все лицо, глаза — как в кинокомедии! Вера громко расхохоталась.

И еще кто-то расхохотался — в полумраке зала Вера не видела — кто.

— Ай, девочка! Ай, маньячит!

Женщина так и выбежала с каской-миской на голове — и сразу же вбежали другие, окружили кровать, на которой лежала Вера.

— Ишь, набросились на одну слабую! — закричал тот же голос. А женщины переговаривались между собой:

— Жу-жу-жу, жу-жу-жу… Велел развязать… Их жалеют, нас нет…

Продолжая переговариваться между собой, а к Вере и не обращаясь будто она кукла, а не человек, с нее сорвали одеяло, перевернули — и Вера почувствовала боль в ягодице. Так уже было, вспомнила она.

Ее снова перевернули лицом вверх. Женщина в белом — не та, на которую Вера надела «каску», другая — спросила деловито и неприязненно:

— Есть будешь?

Если уж та, первая, ласковая, насыпала яду в кашу, то уж эта наверняка всыплет двойную порцию! Надо потерпеть. Есть очень хотелось, но надо терпеть! Вера молча помотала головой.

— Как хочешь. Голод не тетка, попросишь. А нет, завтра пропишут зонд.

Что такое зонд? Что-то острое! Может быть, им прокалывают насквозь?

После того как ее укололи первый раз, Вера заснула — травили, но не дотравили. На этот раз она не спала. Но наступило странное оцепенение: все как бы отдалилось, потеряло значение — и этот зал с людьми на соседних кроватях, и злая женщина в белом у освещенного выхода, и все воспоминания. Роботы подделываются под людей — ну и пусть. Ее схватили и привезли в тюрьму — ну и пусть. Ее травят и дотравят до смерти в конце концов — ну и пусть. Ничего не имело значения.