Соловьиное эхо - Анатолий Ким

Итак, вам приходилось задумываться над тем, что может человек себе позволить сегодня, если он уверует, что завтра ничего не будет? И если этот вопрос не задел вас и, мало того, вызвал одно лишь недоумение, то, слава Богу, значит, я говорю теперь с людьми Золотого Века, который грезился обитателям нашего века в далеком будущем, и это ваши глаза светятся покоем, вдохновением и радостью, и это для вас старушка Земля есть единая страна, по которой вы можете гулять себе, словно опьяневшие пчелы по смуглому колесу подсолнуха, туда и сюда, не зная тревог и забот и скучного одиночества до самой смерти.

Ландшафты же той страны, по которой пробирались наши путники, вбирали в себя все оттенки двух цветов — два флага чувств плескались над этим миром: синей отрешенности и снежно-белого покоя. Громоздились этажи внушительных гор, подобные кипам свежего хлопка, наваленным гигантами, меж горами стлались тонкорунные долины серых овчин, сквозь которые смутно проступала синеватая воздушная толща. Были и реки в этой стране, текущие мимо обрывистых берегов, и сквозь прозрачную воду этих рек — на огромной глубине — едва угадывалось исполосованное земное дно. Этот вышний мир состоял из многих этажей, и над самым верхним, самым тихим, царила густая отрешенная синева. Солнце могло одиноко зябнуть в этой синеве или, склоняясь к закату — возносясь к рассвету, — заглядывало в широкое боковое окно какого-нибудь этажа. И тогда скользящие отсветы розового, золотистого и пурпурного пропитывали кудели равнин и выпуклые боковины гор. Синие тени загустевали в провалах и ущельях, четко вырубая в призрачной материи этого мира могучие объемы.

И ровным, нетряским путем следовала странная волчья упряжка, резво тянули сильные звери, таща ладью-повозку то через барашковую кочковатую равнину перистых облаков, то напрямик сквозь белые горы кучевых облаков, бесшумно пронзая их, а то и вплавь через синие провалы пустот меж громадами грозовых туч, в которых ворочались огненные спруты затаенных молний. Вперед, вперед! Неизвестно куда, но вперед! Где-то там ожидает нас сверкающий мир, подобный огненной спирали великой галактики, которая состоит из неисчислимого сонма горящих, гордых, не знающих тревоги очей.

Зачарованные путники безмолвно сидели в ладье, изумленно глядя на проплывающий мимо небесный мир. Отто Мейснер был взволнован и восхищен, он чувствовал, как постепенно, вбирая в себя весь приоткрывшийся невиданный простор, душа его расширяется, подобно надуваемому аэростату, стремясь стать столь же неизмеримой. И величие собственной души чрезвычайно радовало магистра философии. Ольга же была напугана той высотой, на которую они взобрались, и все время тревожилась, как бы нечаянно не уронить ребенка, который мирно спал на ее коленях.

Возница вдруг привстал и, покопавшись в своем мешке, вынул оттуда три пары больших белых крыл. На секунду оборотив к спутникам усатое простецкое лицо, он лукаво сверкнул глазами, сдержанно улыбаясь, а затем нацепил крылья: пару за плечи, вторую к бокам, на талии, и третью пару к бедрам, расправил их и вмиг стал похож на шестикрылого лебедя. Затем он сложил их, аккуратным образом прижал к телу и сел на боковину ладьи, свесив наружу ноги.

Только тут путники стали замечать, что они не одиноки в этом огромном безмолвном мире поднебесья. Привыкнув к торжественной неторопливости своего полета, они уловили теперь, вглядываясь в мягко очерченные формы окружающего ландшафта, замедленное и непрестанное шевеление — сложное движение во всех больших и малых частях его. И вскоре, словно обретя новое зрение, они увидели, что весь этот беспредельный мир тесно и многообразно населен. И здесь-то они могли созерцать, как лев возлежит рядом с ягненком, вовсе не трогая его, и голова великого инквизитора Торквемады кротко приникла к задумчивому лику сказочника Андерсена, словно для совершения братского поцелуя.

А внизу, под ними, кружился, кружился Глобус Нерукотворный, наворачивая земные годы: 1914… 1941 (примечательное совпадение: сумма цифр, составляющих эти числа, равна 15 — столько же сумма цифр 1905 года!). Я родился в сорок первом году и умер в девяносто седьмом или семьдесят девятом, не важно в каком, и всю свою жизнь страдал от неизбывной душевной тревоги. Этой тревоге было тесно на земном шаре — и вот, в неистовом усилии фантазии прорвавшись к самым верхним слоям атмосферы, я увидел там лишь белое царство безмятежных облаков. Но мои глаза вылезли из орбит, сердце лопнуло, и кровь перестала бежать в моем теле. Случилось это в семьдесят девятом или в девяносто седьмом году двадцатого столетия — все равно, и теперь могу с эпическим спокойствием говорить о ней, о той самой, которую носил и ощущал в себе как крик невопленный, как огнеподобное молчание в груди, как яростное повеление себе никогда ничего не бояться и немедленно совершить какой-нибудь высший подвиг во имя человечества или достичь невиданных глубин во всепожирающем творчестве. И вот в это самое мгновение, когда я высказался и мысль моя и чувства, пройдя сквозь тьму времени, коснулись вас, не знающих этой тревоги, я и достиг своей цели и могу теперь отправиться назад, к своим, и со смирением вкусить отпущенного мне счастья среди чад и домочадцев своих, трудиться в свое удовольствие (но не надрываться), храпеть на мягкой подушке, пропахшей моей головой, и с удовлетворением взирать, как среди моих потомков, плодов усердной любви нашей с супругою, то и дело проскакивают мальцы и девчонки с рыжими вихрами.

До свидания, милые. Неотложное дело ждет меня: я отправил деда и бабку по облакам, пора их спустить на землю. Да и мне пора приземлиться — в заоблачных высях слишком холодно, хотя и красиво.

Глава 7

И очнулся я на берегу широкой асфальтовой реки, пышущей жаром и подернутой парами сгоревшего бензина. В голубом этом туманце проносились по каменной реке быстрые железные кораблики, сверкали их окрашенные в разноцветную эмаль бока. Внутри них работал сжатый огонь, а сзади ревели и сотрясались прямые кишки выхлопных труб, извергая в воздух, который я вдыхал широко открытым ртом, чудовищные газовые отходы. Я неожиданно для себя упал в обморок и теперь, очнувшись, лежал на краю Зубовской площади в Москве. Руки мои были широко раскинуты по земле, свет постепенно возвращался в мои глаза, и не склонилась надо мною женщина, лицо которой было бы для меня дороже возвращенных небес. И мне тогда подумалось, что прожить в этом городе я кое-как еще смог бы, но умирать здесь — нет! Лучше я поеду за город, пойду в лес и там, в лесу, лягу под куст и подожму коленки.

Прошло после этого не очень много времени, дней двадцать, может быть, и я вдруг понял, что не только помирать, я и жить здесь не могу… Когда я вернулся из армии, мое место возле законной жены оказалось занято. Интеллектуальная жена объяснила мне, что так вышло, имея в виду то, что за время моего отсутствия взяла на мое место другого, бледного, высокого, рыхловатого инженера-химика. И я не должен считать себя обманутым: ведь обо всем она заранее писала на Камчатку, где я прослужил два года. Когда меня призвали, она не поехала со мной, хотя и можно было (я после университета имел офицерское звание), — она спец по физиологии мозга, и на Камчатках ей нечего делать. Мне осталось со всем этим примириться, да еще и с тем, что по возвращении в Москву пришлось жить совместно с ними в одной комнате — деваться было некуда. Так мы и жили, отгородившись шкафами, и я устраивался на работу, хлопотал и вовсе не собирался вызвать на дуэль своего пухлощекого и белолицего заместителя. Зачем дуэль, если решено было, что с женой я мирно разведусь и мы поделим жилплощадь? Да и каким образом дуэль — на портфелях, что ли, колотя друг друга по голове… Но вскоре мне стало ясно, что так жить все же нельзя, хотя мы все и интеллектуалы, да и делить небольшую комнатку было бессмысленно, и я подрался со своим заместителем, увы, свернул ему нос на правую сторону.

Словом, я вскоре покинул столицу и вот живу сельским отшельником, колю дрова и топлю изредка большую русскую печь, но чаще готовлю на двух керосинках, таская воду из родника, выношу помойное ведро…

Итак, я приземлился.

Село Татаро-Крапивенское, где я живу теперь, мечтаю, тоскую в тиши по Отто Мейснеру, учительствую, находится на той прямой линии, которую провел я на старинной географической карте моего деда от точки, обозначенной его надписью «Stabbs», которая находится примерно на месте нынешнего тувинского города А…к, до приволжского города В., куда летом 1914 года прибыл Отто Мейснер с женою и ребенком.

Земной путь их, конечно, ничего общего не имеет с этой чертой, проведенной с помощью линейки по бумаге, но я смотрю на нее с особенным значением, представляя, что они не раз пересекали на своем извилистом пути эту воображаемую прямую от Тувы до Волги. Из трех окрестных сел, где имеются школы, — Татаро-Крапивенского, Русско-Крапивенского и Петровки — я выбрал первое, потому что именно оно ближе всего расположено к этой воображаемой ниточке, выбрал не колеблясь, хотя два других села были покрупнее, повеселее и школы там большие, а в моем Татарском всего карликовая восьмилетка на шестьдесят пять учеников.