Вайзер Давидек - Павел Хюлле

На следующий день после зоопарка утром мать послала меня в магазин Пирсона за зеленью. Я любил туда ходить, в прохладном помещении пахло овощами, ящики ломились от яблок, а к стеклянной витрине приковывали взор штабеля леденцов и разноцветные мышки из крахмала по двадцать пять грошей за штуку. Жена хозяина, обслуживающая покупателей за деревянным прилавком, обладательница огромных, как глиняные горшки, грудей и очень веселого нрава, живо передвигалась, подавая товар, груди ее летали под ситцевым платьем и грязным фартуком, как пружинистые половинки арбуза. И если от покупок оставался злотый лишку, можно было на него купить горсть леденцов или четыре крахмальные мышки разного цвета либо выпить лимонаду из бутылки с фаянсовой крышечкой на пружинке из толстой проволоки. Это и были те самые пузыри, как называли их взрослые, я и поныне не знаю почему, ибо то были никакие не пузыри, а всего лишь бутылки лимонада, и с открыванием бутылки, когда она ставилась на бетонный пристенок у входа в магазин, связаны были определенные эмоции. Если закупорка была плотной и газ не выходил маленькими пузырьками, бутылку встряхивали, и крышечка, стоило ее чуть-чуть поддеть, легко отскакивала, в воздух вместе со звуком выстрела поднималось пахучее облачко, и все покупатели поворачивались в твою сторону, а ты стоял у пристенка и опрокидывал бутылку в глотку, в точности как отец или пан Коротек в баре «Лилипут» опрокидывали бутылки с пивом. Но откупорка лимонада была двойной лотереей. Неожиданностью – наряду со взрывом пробки – был также его цвет. В то время лимонад делали двух цветов: чаще он бывал желтым, но случался и красный, на редкость красивого оттенка, и даже сегодня я дал бы голову на отсечение, что у красного аромат был сильнее и пузырился он больше.

Итак, я стоял у бетонного пристенка перед магазином Пирсона и, глядя в темно-зеленое стекло бутылки, пытался угадать, какой это окажется лимонад – желтый или красный, – когда в пыли улицы увидел ребят, направляющихся в сторону прусских казарм. Во главе маршировал Петр с настоящим мячом под мышкой, и я вспомнил, что сегодня мы как раз должны были опробовать этот мяч, который вчера Петр получил от богатого дядюшки. Кожаный мяч – это уже не пустяк, до сих пор мы играли резиновым, который не выдерживал больше месяца, а теперь, благодаря дядюшке Петра, мы могли почувствовать себя настоящими профессионалами. Они подошли, я уже издалека слышал их крики: красный! – желтый! – красный! – желтый! – говорю тебе, красный! – да нет, желтый! – и когда я поддел пальцем пружинку и подскочила фаянсовая крышка с резиновой прокладкой, все заорали: красный, красный! – и мы пили красный лимонад, каждый по глотку, как всегда, когда кому-то из нас удавалось продать бутылки или осталась сдача от денег на покупки. Ребята пошли на стадион, а я должен был занести матери зелень, и, когда, скатившись вниз по лестнице, уже выбегал из подъезда, я увидел Вайзера и Эльку, идущих по тротуару в сторону Оливы. Что-то стукнуло меня, как тогда, в тот день, когда с Шимеком и французским биноклем мы следили за ними с виадука вблизи аэродрома, и, хотя рядом не было ни Шимека, ни его бинокля, я решил пойти за ними. Наша улица, как и теперь, бежала длинной дугой параллельно трамвайной линии на расстоянии каких-то двухсот метров от нее и только возле стены депо круто сворачивала влево, рядом с одним из взорванных мостов несуществующей железной дороги. Мысленно я подавал мяч на левый край Шимеку, и он мчался как ураган, обходя защитников слева и справа, что не мешало мне следить за Вайзером и Элькой. Они свернули за разрушенный бык как раз в момент удара по воротам. Я ускорил шаг, чтобы поспеть к возможному добавочному пасу и чтобы не потерять из виду тех двоих, но вместо гола был угловой, а Вайзер с Элькой ждали меня сразу за той мостовой опорой. «Тебе вовсе не обязательно шпионить за нами, – сказала Элька, поглядывая то на меня, то на Вайзера. – Если хочешь, пойдем с нами, он согласен», – и снова повернула голову в его сторону. Я принял предложение, хотя Шимек в этот момент наверняка всаживал очередной гол, однако я вообразил Вайзера один на один с диким ягуаром безо всякой клетки или всю нашу троицу под сверкающим корпусом «Ила» на краю взлетной полосы – и от одной мысли об этом меня пробрала дрожь.

Но Вайзер никогда не повторялся, по крайней мере если его мог увидеть кто-нибудь из нас. Возможно, с Элькой было иначе, даже наверняка, но ведь с Элькой Вайзер был все время, а с нами – когда хотел. И в тот день захотел, не знаю, конечно, почему, чтобы я пошел вместе с ним и Элькой, хотя не было ни диких зверей, ни ревущего самолета. Было обычное посещение разных мест, поначалу даже скучноватое, потому что не все, что тогда Вайзер говорил, а обращался он, собственно, только к Эльке, не все было мне до конца ясно и понятно. На улице Полянки он остановился перед одним из тех старых домов, о которых говорили, что тут жили богатые немцы. И такой состоялся между ним и Элькой разговор:

– Вот видишь, тут жил когда-то Шопенгауэр и под этими каштанами осенью прогуливался.

– А кто такой Шопенгауэр? – спрашивает Элька.

– Это был великий немецкий философ, очень знаменитый.

– Ой как интересно, но чем же философ занимается, что такой знаменитый?

– Не всякий философ так знаменит, как он, – отвечает Вайзер.

– Но что такой философ делает? – теряет терпение Элька. – Знаменитый или нет, но должен он чем-то заниматься, верно?

– Философ все знает о жизни, понимаешь? И знает, какая она, жизнь, то есть хорошая или плохая. Он также знает, почему звезды не падают на Землю, а реки текут вниз. И если хочет, пишет об этом в книгах, и люди могут это читать.

– И всё? – спрашивает недоверчиво Элька.

– Всё, – отвечает Вайзер. – О смерти тоже философ знает очень много.

– О смерти?

– Ну, как умирают, – заключает Вайзер, – философ обязан об этом думать, даже когда гуляет под каштанами.

И когда мы были уже возле следующего дома, похожего на усадьбу и задвинутого от улицы метров на тридцать вглубь, в сторону леса, и когда поравнялись с поваленными воротами перед ведущей к нему липовой аллеей, Элька еще спросила:

– А ты – философ, да?

– Нет, – ответил Вайзер, – с чего бы?

– Так откуда же ты все это знаешь? – добавила она быстро.

– Знаю от дедушки, – так же быстро объяснил Вайзер. – Мой дедушка – величайший в мире философ, но не пишет книг.

Так, помнится, завершил ту беседу Вайзер, кажется, я ничего не упустил, ничего, что сегодня мне бы казалось существенным, но когда я вспоминаю его ответы, то чувствую, как мурашки бегут по спине, так же как в тот день, когда «Ил» задирал красное платье Эльки в кустах дрока, или когда Вайзер укротил черную пантеру, или когда в подвале заброшенного кирпичного завода сделал то, от чего волосы у нас встали дыбом. Я не знал, занимался ли дед Вайзера, кроме шитья на машинке, еще чем-нибудь, и в частности философией. Так что же было дальше?

В оливском соборе Вайзер показал нам готические своды и большой орган, объяснил, для чего служат ангелам медные трубы, немного смахивающие на сабли, такие же кривые и длинные. А когда мы остановились на мостике в парке, чтобы посмотреть, как отражаются в уходящей из-под наших ног воде башни собора, Элька спросила у него, может ли окунь, шныряющий между водорослями, что-нибудь сказать. Вопрос был глупый, как раз в стиле Эльки: с чего это окунь вдруг заговорит, ведь почти на каждом уроке естествознания М-ский твердил, что мы должны сидеть тихо, как рыбы, а если даже так, то с кем бы этому окуню, поблескивающему на солнце, разговаривать – с нами или со своими рыбьими родичами? – так я тогда подумал, но Вайзер отвечал вполне серьезно. Скорее рассказывал, а не отвечал, и снова речь пошла о дедушке, величайшем философе, который до войны вовсе не был портным, а ездил по деревням как бродячий стекольщик, а когда зарабатывал достаточно денег, уходил в горы и разговаривал там со всем, что сотворил Бог, – с птицей, с камнем, с водой, с рыбой, облаком, деревом и цветком. Так оно было по словам Вайзера, а я стоял, опершись о сучковатые перила моста, раззявив, как говорится, рот, стоял и смотрел то на него, то снова на виднеющиеся за башнями собора склоны Пахолека; никогда раньше я не был в настоящих горах, и когда Вайзер говорил, что его дед не раз проводил в горах по полгода, то мне казалось, что я вижу пана Вайзера среди буковых деревьев именно на склоне Пахолека, с ухом, приложенным к земле или к ручью, без проволочных очков и сантиметра, висящего на шее. Да. Сегодня я ни в чем не уверен, может быть, Вайзер придумал эту историю с дедом от начала до конца, но даже если он врал с известной только ему целью, то образ этот, образ пана Вайзера с ухом, прижатым к земле на горе Пахолек за собором, – один из прекраснейших, дарованных мне жизнью.

А позже на «двойке» Вайзер повез нас во Вжещ, специально чтобы показать Эльке еще один дом, на этот раз не философа, а Шихау, который до войны, когда этот район города назывался Лангфур, был владельцем верфи и, наверно, был очень богат, потому что дом действительно огромный, с несколькими входами и круглыми башенками, которые Эльке понравились больше всего. «Совсем как в сказке, – со смехом сказала она Вайзеру, показывая пальцем на башенку с окном. – Я бы хотела там жить и чтоб меня охранял дракон, а ты бы пришел и освободил меня из рук злого чернокнижника, или нет, лучше бы ты был Мерлином и мучил меня ужасно, превращал в лягушку, или жабу, или паука, а я бы страшно плакала и никто бы меня не освободил», – и Элька продолжала свои тары-бары, Вайзер ничего не говорил, а я размышлял: зачем этот Шихау и ему подобные богачи строили такие странные дома? Зачем им эти непрактичные башенки, эти выкрутасы, завитушки, эти остроконечные крыши, балкончики и балюстрады? И я подумал тогда, что это, верно, от скуки, потому что, когда М-ский на уроках естествознания рассказывал нам об эксплуатации и классовой борьбе, то именно так он выражался о богачах: мол, от скуки они делали самые ужасные вещи, стреляли в рабочих, отбирали у них жен и дочерей и вообще были дегенеративными и аморальными, потому что им нечего было делать. К счастью, мне не нужно сегодня вспоминать, что М-ский считал хорошим и моральным, но тогда я представлял себе Шихау, как он сидит в своем кабинете, толстый, жирный, обливаясь потом, курит сигару, а за окном по Ясековой долине – именно так невинно эта улица домов с башенками называется, – так вот, за окном маршируют наши отцы и поют «Когда народ поднялся в бой», и господин Шихау снимает пальцами, толстыми, как сардельки, трубку золотого телефона и вызывает полицию: он, господин Шихау, уже сыт по горло криками за окном его виллы, и пора уже навести тут порядок. Наши отцы, правда, никогда не маршировали перед домом господина Шихау по Ясековой долине и не пели «Когда народ поднялся в бой», но в семидесятом люди шли мимо комитета партии и пели «Вставай, проклятьем заклейменвый, весь мир голодных и рабов». И Петр вышел на улицу посмотреть, что происходит, и получил пулю в голову. Но то другая история, никак уже с Вайзером не связанная.