Групповые люди - Юрий Азаров

Каменев действительно показался в проеме дверей. Сбросил с себя бобровую шапку и бобровую шубу, поправил костюм из светлой блестящей редкостной кожи — в этом одеянии он был похож скорее на золотопромышленника, чем на партийного пролетарского лидера, — и поприветствовал гостя.

— Я пришел к тебе за помощью, и я тороплюсь, — сказал тихо Бердяев.

Чаинов подался было вперед, но я его тут же остановил:

— Это он к нему обращается, а не к вам. Что, вам не нравится эта его бутафорская шуба? Я и впрямь думаю: что это за шубейка на нем? Всегда путал бобра с выдрой. Ну тут особая статья — интеллигент, миллионер, дворянин, вспомните шаляпинскую шубу…

— Не мелите ерунды, — проговорил тихо Чаинов. — Какой же Каменев дворянин, миллионер. Он — еврей. Троцкист и предатель.

— Господь с вами. Он всю жизнь с Троцким воевал. Ленинец, можно сказать, с головы до пят.

— Я и это занесу в протокол, — сказал Чаинов.

— Да помолчите же… Поглядите лучше, как дружественно настроен Каменев.

Каменев, обнимая старого знакомца, между тем говорил:

— Никаких "тороплюсь". А ты все такой же. Все с новоявленными бесами воюешь? И хочешь, чтобы я тебе помог? Не выйдет, дружище, — Каменев рассмеялся и пригласил гостя сесть в кресло.

— Я тут смотрел ранние твои работы: о поэзии, о свободе, о Брюсове, о гармонии, о всеединстве и даже об обреченности палаческой идеологии, идеологии деспотизма…

— Теперь не до этого. Теперь пошла настоящая жизнь и настоящее дело. Наконец-то марксизм обрел твердую почву…

— Без свободы. Я всегда знал, что революционная интеллигенция не любит по-настоящему свободы. Ты знаешь, я начал в свое время борьбу с ортодоксией, которая прижилась и коверкала многих русских интеллигентов. Помнишь, мы говорили с тобой как-то и о том, что в марксизме есть элементы, которые могут привести к деспотизму и к отрицанию свободы. Что сейчас самое опасное — так это групповая идеология, бездумное единение отдельных социальных групп для борьбы со свободой. Сегодняшние завоевания Октября могут принять разные обороты, могут привести к освобождению, я этого не отрицаю и за это готов бороться вместе с вами, но могут привести и к истреблению свободы, к тирании, к системе Великого Инквизитора. Большевизм страшен тем, что активно группирует вокруг себя аморальных людей, разжигает злобность, зависть, стяжательство, мстительность. Я убежден, и это мой твердый вывод — всякая идейная социальная группировка, всякий подбор по клановым интересам, по "вере" посягает на свободу, на личность. Скажу более радикально: всякая группирующаяся масса враждебна свободе, всякое до сих пор бывшее организованное и организующееся общество враждебно свободе и склонно отрицать человеческую личность. И это порождается ложной структурой сознания, ложной иерархией ценностей.

— Что же, никакой организации? Помилуйте, дорогой Николай Александрович, вы противоречите сами себе…

— Ничего я не противоречу. Скажу яснее. Я всегда был и буду противником тоталитарного марксизма, тоталитарного большевизма и тоталитарного коммунизма. Помню, по этому вопросу я спорил сначала с Плехановым, а потом с моим другом Луначарским. Ни тот, ни другой не соглашались признавать независимость истины от революционной классовой борьбы, а значит, и свободы философа в путях познания! Луначарский не был, однако, вполне тоталитарным марксистом — он соединял Маркса с Авенариусом и Ницше, увлекался новыми течениями в искусстве, был человеком широко начитанным и одаренным. И что же произошло с Луначарским, с этим милым интеллигентом, за два послереволюционных года? Он стал маленьким диктатором, говорящим лозунгами. Мракобес, окруживший себя группой столь же твердолобых демагогов. Если в первые годы его еще как-то шокировала деятельность ЧК, то теперь он считает расстрелы и уничтожение русской культуры нормальным явлением.

— Я позволю с тобой не согласиться, — строго сказал Каменев. — Я лично занимаюсь вопросами культуры. Пора наконец-то нам жестко определить, какая культура нам нужна, какая культура будет служить революции, построению нового общества.

— И тебе известно, какая культура нужна России?

— Безусловно. Заранее сожалею о том, что мы здесь можем разойтись. Я считаю, что подлинными выразителями русской духовной культуры были революционеры-демократы. Ты говоришь о группировках, кланах, будто не зная, что в России полстолетия шла беспощадная борьба классов, в которой по одну сторону баррикад были либералы и всякая буржуазная сволочь, а по другую — народ, рабочие и крестьяне. По одну сторону Толстые, Достоевские, Тургеневы, Катковы, Дружинины, Кавелины и даже Герцены, а по другую сторону — Чернышевский, Добролюбов, Белинский, Писарев. Две культуры. И компромиссов здесь не может быть. Одна из них должна быть уничтожена. Только таким способом можно создать и развить новую, революционную культуру.

— Неужто и Герцена с "Колоколом" в пропасть?

— Безусловно. Я этой либеральной фигурой специально занимался. Что его пугает в истинных революционерах? Здесь я цитирую Герцена дословно: "Злая радость их отрицания и их страшная беспощадность… Тоном своим они могут Довести ангела до драки и святого до проклятия". А мы ведь хорошо знаем, как эти "святые" и "ангелы" дворянского либерализма руками жандармов душили свободу и избивали нас с тобой, дорогой Николай Александрович. Герцен — двурушник. Я нашел одно его высказывание, которое рисует его откровенный либерализм и предательство революции. На утверждение Чернышевского: "Пусть "Колокол" благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь", — он ответил достаточно ясно: "К топору, к тому последнему доводу притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора… Где же у нас та среда, которую надо вырубать топором?… Мы за какими-то картонными драконами не видели, как у нас развязаны руки. Я не знаю в истории примера, чтобы народ с меньшим грузом переправился на другой берег. "К метлам" надо кричать, а не "к топорам"… Кто же в последнее время сделал что-нибудь путное для России, кроме государя? Отдадим и тут кесарю кесарево". Герцен стоял за реформу. Чернышевский — за народную революцию.

— Это только твоя точка зрения или же…

— Могу сказать, что это позиция нашего революционного Политбюро. Да, так думают и Ленин, и Троцкий, и Зиновьев, и другие товарищи.

— Но ты же сам в свое время говорил, что по культуре своей все эти нынешние революционеры не поднимались выше Плеханова, этого довольно посредственного философа и явного ортодокса. Я знаю, что деятели революции до сих пор вдохновляются идеями уже устаревшего русского нигилизма и материализма и совершенно равнодушны к проблемам творческой мысли своего времени. Для них Достоевский, Толстой, Владимир Соловьев, Федоров и мыслители начала двадцатого века откровенные враги, хлюпики, юродствующие во Христе. Я был поражен тем, как Луначарский, всегда любивший Достоевского, теперь, очевидно в угоду вашему главному вождю, стал клеймить гения русской культуры.

— Да, Ленин и Луначарский отрицают Достоевского как реакционера, как врага революции.

— Но ты-то знаешь, что это страшно. Ты-то и раньше знал, что Луначарский легкомыслен и готов, в зависимости от обстоятельств, принять любую точку зрения, а Ленин, это ты и сам мне говорил, философски и культурно всегда был реакционером, он не был даже на высоте диалектики Маркса, прошедшего через германский идеализм. А что касается этого великого Бона Парта, красного Наполеона, Троцкого, то это чудовищная безграмотность. Я читал его пресловутые политические силуэты; это вопиющая антикультура и антидиалектика. Если ты эту группировку зарвавшихся головорезов считаешь способной определять пути развития России, то ее конец ясен. Революция учинила настоящий погром высокой русской культуры. Интеллигенция совершила акт самоубийства. А ваше нынешнее руководство делает все возможное, чтобы русский культурный ренессанс никогда не возрождался…

— Вот кого надо брать, и немедленно, — сказал Чаинов.

— Подождите, все не так просто. Неужто вы так сразу оказались на стороне троцкистско-зиновьевского блока? Послушаем, как ответит ему Каменев. Поглядим, как поведет себя Бердяев. В ваших интересах узнать до конца ход их мыслей. В процессах такого рода рассуждения могут быть крайне полезными.

— Я прошу вас, товарищ Степнов, не вмешиваться в наши профессиональные тайны, — сказал Чаинов. — Методы и приемы нашей работы строго засекречены и не подлежат оглашению.

— Бог с ними, с вашими секретами. Давайте все же вникнем в их спор. Редчайшая возможность присутствовать при таком историческом стриптизе.

Между тем, по просьбе Каменева, внесли поднос, на котором стояли хрустальные фужеры с императорским двуглавым орлом, бутылка французского коньяка, бутерброды с красной и черной икрой.