Падение Трои - Питер Акройд

— Спасибо, спасибо вам, — сказал он по- турецки. — Вы спасли Генриха Оберманна! Боги тысячекратно вознаградят вас! Погодите. Я вам кое-что дам.

Он подошел к своему сюртуку, лежавшему вместе с остальной одеждой там, где он сложил ее, прежде чем войти в воду, и вытащил кошелек. Протянул рыбакам банкноты.

— Спасибо, спасибо вам! Вы — дети Посейдона. Воины моря!

Они охотно взяли деньги и, по очереди обнявшись с ним, вернулись в лодку.

— Треки не взяли бы денег, — сказал он. — Они считают жизнь даром богов.

— Это бедняки, Генрих. У них есть семьи, которым надо на что-то жить.

— Разумеется, ты права. Я не жалуюсь, просто констатирую факт.

— Тебе повезло, что остался жив.

— Я понимаю. Это чудо. — Он оглянулся на воды Геллеспонта. — Если бы их здесь не оказалось, я бы уже покоился в глубине. — Софии показалось, что он произнес это с мрачным удовлетворением. — Афина присматривала за мной. Она спасла меня от морского бога, как спасала героев Греции. Она покровительствует мне!

— Вытрись, Генрих. Ты простудишься на ветру.

Скоро они поскакали назад. Оберманн выглядел несколько подавленным.

— Когда ты познакомился с этой русской? — вдруг спросила София.

— Много лет назад. Она оказалась жестокой и высокомерной.

— Где вы познакомились?

— В маленьком шахтерском городке на востоке этой страны. Я тогда спекулировал русским золотом. К чему вопросы, София? Все давно прошло.

— Меня интересует первая миссис Оберманн.

— У тебя нет ничего общего с ней, кроме фамилии.

— Она была бездетна?

— Разве я не говорил тебе? — Он взглянул на нее. — Но ты недолго будешь бездетной. Как только мы уедем отсюда, сразу же обзаведемся большой и здоровой семьей.

Почему-то перспектива ужаснула ее.

— Как она умерла?

— Покончила с собой. Утопилась в реке.

— Прости.

— Не о чем скорбеть. Я был рад, что она умерла. Почувствовал такое облегчение, что пил три дня. Представляешь пьяного Оберманна? Впрочем, я тогда был молод.

Софии не хотелось расспрашивать о самоубийстве. Не хотелось думать, что ту женщину сделал несчастной Оберманн. Не хотелось знать, почему та решила покончить с собой: София сказала себе, что случившееся не ее дело. Она не будет этого касаться. Прошлое человека сильно отличается от прошлого города, такого, как Троя: его нельзя понять. Она не могла представить Оберманна и его первую жену двадцать лет назад, как не могла вообразить свою встречу с ним, когда он был молодым. Его прежняя жизнь была тайной, и на самом деле Софии не хотелось проникать в нее. Достаточно делить с ним жизнь сейчас.

Но против ее воли возник другой вопрос, который даже произнести было трудно.

— А твоя мать? Ты как-то сказал мне, что ее отравил твой отец.

— Правда? Боюсь, это сильное преувеличение. Она была больна, а отец настоял, чтобы собственноручно приготовить для нее сердечное. Из ягод с окружавших нас гор. Он верил в природные средства. Вскоре после этого она умерла. Но я не перестал преклоняться перед отцом. Это он впервые прочитал мне Гомера. Я знаю, что рассказывал тебе. Но это до сих пор так близко, будто я слышу его голос, сидя в гостиной. Знаешь, что я слышу? Слышу, как Афина вливает нектар с амброзией в грудь Ахилла, чтобы он не чувствовал голода в битве! — Они скакали дальше, Оберманн время от времени шептал что-то на ухо Пегасу. — Вот колонна Нестора. — Он указал на обнажение пород, служившее пограничным знаком. — Скоро будем дома.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— У нас будет гость, София, — объявил Оберманн однажды утром, спустя несколько дней после поездки верхом на Геллеспонт. — Он послал телеграмму из Константинополя, чтобы предупредить, что приедет на следующей неделе.

Почему ты не сказал раньше? Как я могу принимать гостей, Генрих? Посмотри на меня. — София ходила теперь в блузе турецких рабочих, которая очень ей шла. Волосы она стягивала в узел, но и так на них была заметна пыль от работы на раскопках. Длинную юбку подбирала так, что были видны коленкоровые носки, и надевала грубые кожаные перчатки, чтобы защитить руки. — Я настоящее чудовище, Генрих. Меня нельзя никому показывать.

— Ерунда, София. Ты богиня в облике смертной.

— Очень грязной смертной.

— Это не грязь. Это материя древнего города.

— Кто этот гость? Нам еще многое предстоит сделать, Генрих.

Они обнаружили явно просматривавшиеся очертания большой комнаты, которую Оберманн тут же наименовал "тронным залом Приама". В земле, заполнявшей комнату, нашли множество предметов, среди которых были кольца и ножи, чаши и кувшины, а также фрагменты статуй и керамические черепки.

— Знаешь, чего у нас нет? — спросил Оберманн жену после окончания дневных работ. — Единственное, чего мы еще не находили. Здесь нет мечей.

— Это случайность, Генрих. Оружие найдется.

— Может быть. Но разве не удивительно, что еще не найдено ни одного меча?

— И ни одного щита.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Ты совершенно права. Щитов нет. Нет ни мечей, ни щитов. Тебе это ни о чем не говорит, София?

— Мне бы не хотелось…

— Я скажу тебе, что это значит. Если мы не найдем ничего подобного, значит, мы попали в переплет, как говорят в таких случаях англичане. Если нет оружия, у нас нет оснований полагать, что они были воинственными людьми. А ты что думаешь?

— Если они не были воинственными, значит, не было войны, — сказала она. Оберманн зажал ладонями уши. — Если войны не было, — продолжала она, — значит, Гомер ошибается.

Разумеется, Оберманн слышал ее.

— Хорошо сказано. Изящно. Да. — Оберманн снял широкополую шляпу и поглядел на небо. — Гомер ошибается. Гомер дремлет. Тебе знакомо это выражение, София? — Он издал пронзительный вопль, распугавший птиц на равнине внизу. Она удивленно поглядела на мужа. — Прости, дорогая. Я просто раздумывал о конце своей жизни. Если Гомер не прав, значит, не прав и я. — Он с силой топнул ногой. — Вот это неправильно! Троя неправильна! Все неправильно! Все заброшено и потеряно.

По мере того, как он волновался все сильнее, София ощущала себя все более уверенно. Она была совершенно спокойна.

— Ты слишком горячишься, Генрих. Послушай. Ты нашел древний город там, где, по описанию Гомера, находилась Троя. Ты нашел стены. Нашел драгоценности. Что еще нужно?

— Оружие.

— Его могли забрать греки в качестве трофеев. Это возможно, правда?

— Возможно.

— Или, может быть, троянцы потерпели поражение, потому что не могли как следует защитить себя.

— У Гомера они сражались на равнине и у реки. В битве участвовали Гектор и Ахилл.

— Это поэзия, Генрих.

— Я живу этой поэзией. Я верю в эту поэзию. Мальчиком в Фюрстенберге я работал в бакалейной лавчонке. Там торговали селедкой, картофельным спиртом и тому подобным. Никогда не забуду вечер, когда в лавку пришел сильно подвыпивший человек. Его звали Герман Нидерхоффер. Сын протестантского священника в Рёбеле, он не был доволен своей участью. Поэтому пил. Но он еще не забыл, как учил Гомера. Он приходил в лавку и читал мне наизусть большие фрагменты из поэмы, соблюдая великолепный размер. Я просил читать мне отрывок по три раза, и каждый раз наливал ему стакан водки.

— Я говорил, что Гомера читал тебе отец.

— Да, читал. Мы немцы, София. Мы любим эпос. Это часть нашей жизни.

Позже в тот же день Оберманн сел верхом на коня.

— Я съезжу в Константинополь, — сказал он жене. — Мне нужно прибегнуть к мудрости Ахмеда Недина.

— Кто такой Ахмед Недин? — спросила София у Леонида через несколько минут после того, как помахала на прощание Оберманну и посмотрела, как Пегас галопом мчится по равнине.

— Хранитель древностей в музее.

— Значит, наши здешние драгоценности отправятся к нему?

— Ему бы хотелось, фрау Оберманн. Но вам следует спросить об этом мужа.

София с дурным предчувствием следила, как муж исчезает вдалеке в сопровождении облака пыли, поднятого копытами коня.

Оберманн вернулся через три дня. Он больше не говорил об оружии и не обсуждал визит в Константинополь. Казалось, его больше заботит приезд визитера.

— Это профессор из Гарварда, София. Он прочитал о моей работе в научных журналах и приехал засвидетельствовать свое почтение. Мы не можем отменить его приезд.

— Где он будет спать?

— В деревне.

— Там полно клопов.

— Неважно. Тогда ночью он сможет думать. Сможет писать статьи, восхваляющие наши добродетели.

Уильям Бранд приплыл на пакетботе из Константинополя, где побывал на ужине у американского консула. Сайрус Редцинг занимал этот пост шесть лет и открыто признавал, что сделался тюркофилом. Ему нравились ум и жизнелюбие окружавших его людей.