В поисках Леонардо - Валерия Вербинина

– Кузен, – молвила Амалия изумленно, – что с вами?

– Мне плохо! – простонал вконец разбитый германский агент. – Господи, как качается этот проклятый корабль! Неужели все десять дней будет так? О-о!

И он спрятал лицо в подушку, борясь с охватившим его отчаянием.

– Мне очень жаль, кузен, – искренне сказала Амалия, пытаясь хоть как-то подбодрить его.

– Не называйте меня кузеном! – вскричал Рудольф, поворачиваясь к ней. – Когда вы произносите это слово, у меня внутри словно все переворачивается.

– Я тут ни при чем, – смиренно ответила Амалия, – это все морская болезнь.

– Не хочу вас обидеть, – проскрежетал тайный агент германского кайзера, – но в данный момент я предпочел бы вообще не иметь родственников. Умоляю вас, оставьте меня в покое, если в вас есть хоть капля жалости!

– Хорошо, – покорно сказала Амалия, больше всего раздосадованная тем, что он не похвалил ее платье и даже, кажется, вообще не заметил его. – Но мне вас ни капли не жаль, вы сами во всем виноваты! Зачем вы вообще сели на «Мечту»? Я вас так хорошо связала, можно сказать, на совесть. Оставались бы себе в номере отеля и горя не знали, нет, вас понесло на корабль! А что, если будет буря? Что, если мы пойдем ко дну? Что, если…

Правая рука Рудольфа конвульсивно потянулась к огромной вазе высотой в полметра, и Амалия поспешно закончила:

– Я надеюсь, что вам будет так плохо, как вы этого заслуживаете!

После чего она с достоинством покинула каюту, оставив незадачливого Рудольфа фон Лихтенштейна наедине с его совестью и морской болезнью.

За столом Амалия оказалась между миссис Рейнольдс, без умолку тараторившей о спиритизме, загробной жизни и ее прелестях, в которые Амалия совершенно не верила, и французским дипломатом месье де Бриссаком, сухощавым, немногословным и учтивым до того, что оторопь брала. Амалия долго пыталась сообразить, кого он ей напоминает, и наконец решила, что он похож на значок параграфа, пытающийся подражать восклицательному знаку.

Напротив Амалии сидела сеньора Кристобаль в окружении врача и компаньонки, с которыми певица время от времени тихо переругивалась по-испански, и аккомпаниатора Шенье, который почти не раскрывал рта. Смотреть на эту артистическую компанию было довольно забавно. Оперная прима вымахала ростом под гренадера, а объемов ее хватило бы по меньшей мере на четыре Амалии. Компаньонка была пониже и тонкая, как игла, с седоватыми волосами, убранными в аккуратный пучок на затылке. Доктор Ортега, маленький и пухленький, отличался необыкновенной живостью. Его руки ни минуты не знали покоя, и только что он чуть не опрокинул чашку на почтенную гадалку.

Рядом с миссис Рейнольдс примостилась ее дочь Мэри, уписывавшая обед с завидным аппетитом, а мистеру Роберту П. Ричардсону досталось место между дипломатом и доньей Эстебанией, от чего он впал в совершенное расстройство и даже не пожелал откушать трюфелей. Донья Эстебания клевала пищу, как аист, не сгибая стана и почти не двигая губами, а дипломат с умопомрачительной ловкостью орудовал дюжиной вилок, ложек и ножей, прилагающихся к каждому прибору. Заметно было, что при одном взгляде на сосредоточенное лицо француза американца просто мутило, тем более что именно дипломат оказался на месте возле блондинки, рядом с которой мечтал сидеть сам Роберт П. Ричардсон.

Соседний стол целиком заняла семья Эрмелин со своими сопровождающими. Мадам Эрмелин, с которой Амалия уже имела честь сталкиваться, была в черном переливчатом платье, плотно облегавшем ее дородную фигуру. На ее морщинистой шее сверкало ожерелье из рубинов с бриллиантами, в ушах тоже были бриллианты, на толстых пальцах через один примостились шедевры ювелирного искусства. Все вместе производило настолько крикливое и вульгарное впечатление, что даже дипломат, поглядев на эту выставку украшений, повернулся к обворожительной мадам Дюпон в сиреневом и шепнул ей на ухо:

– Как рождественская елка, честное слово!

Возле мадам Эрмелин сидел ее старший сын Кристиан, одетый в синий костюм в полоску. Не сын, а просто загляденье: любящий, учтивый и примерный. Он с такой предупредительностью бросался исполнять любое пожелание матери, что нередко забывал о жене, которая сидела по другую его руку. На Ортанс Эрмелин было бледно-желтое платье и белая накидка, отороченная белым же мехом. Не красавица, но определенно интересная женщина, с высоким лбом, зеленоватыми безмятежными глазами, русыми волосами и атласной нежной кожей. У нее был пристальный, почти гипнотический взгляд и смутная джокондовская полуулыбка. Амалии подумалось, что младшая мадам Эрмелин определенно должна пользоваться успехом у мужчин.

Около Ортанс расположился Феликс Армантель с женой Эжени. Красавец Феликс, брюнет со жгучими черными глазами и щегольскими усиками, принадлежал к тому типу мужчин, при виде которых женщине сначала хочется оставить все дела и идти за ними на край света. Правда, это желание тут же сменяется другим, а в нем край света два-три раза в неделю переносится на порог спальни. Это было хищное, яркое и блестящее создание – вроде леопарда, леопарда сытого, но все же по-прежнему опасного, и его шурины – хилый Гюстав и лысоватый Кристиан – совершенно терялись в его тени.

По правую руку от Феликса поместилась его жена Эжени в легкомысленном розовом платье и с цветами во взбитых кудрях. На вкус Амалии, мадам Армантель была определенно толстовата, да и красотой не отличалась: жидкие темные волосы, круглое лицо и слишком близко поставленные глаза. Смех у нее был жизнерадостный, открытый и почти девический. Да, впрочем, Эжени и в самом деле относилась к женщинам, которые и в сорок лет, и в пятьдесят ведут себя, как молоденькие девушки. Вначале это умиляет, потом начинает раздражать, а под конец просто кажется глупым, и Амалия не удивилась, заметив, что Феликс Армантель почти не обращает внимания на свою половину, хотя она то и дело хватала его за рукав, жеманилась и томно поглядывала на мужа.

Возле Эжени сидел ее брат Гюстав, поглощенный разговором со своей миловидной кузиной Луизой Сампьер, одетой в простое темное платье. Кроме мадам Эрмелин и ее родных, за столом также присутствовали семейный адвокат Боваллон, сестра управляющего Надин Коломбье и сыщик, присланный страховой компанией. Фамилия его была Деламар, а имя никого не интересовало. Что же до самого управляющего – господина лет сорока пяти с блестящими глазами, ослепительной белозубой улыбкой и черными волосами, в которых сверкали редкие седые нити, – то он занимал почетное место по левую руку от мадам Эрмелин. Они беседовали о самых обычных вещах, но, когда женщина в черном говорила с ним, лицо ее смягчалось, и на губах то и дело вспыхивала улыбка. «Однако… – подумала Амалия, от нечего делать наблюдавшая за соседним столом. – Похоже, месье Проспер Коломбье не просто управляющий, а нечто большее». Впрочем, она не стала задерживаться на этой мысли, справедливо рассудив, что личная жизнь мадам Эрмелин ее не касается.

Прочие небожители (точнее, те из них, кто, в отличие от Рудольфа фон Лихтенштейна, не был подвержен морской болезни) сидели поодаль за третьим столом, а мистеру Дайкори отвели отдельное место в нише. Амалия своим острым взглядом заметила, что миллионеру кусок не лезет в горло: он пробовал какое-нибудь блюдо, после чего отставлял его в сторону и одним и тем же жестом просил убрать.

– Импрессионизм, – вещал художник Фоссиньяк за своим столом, – создан одними ничтожествами для других. Ренуар, Моне, Сезанн! Господи боже мой, да они даже не умеют рисовать!

За другим столом Эжени залилась присущим ей обманчиво девическим смехом, отвечая на остроту адвоката Боваллона.

– Представьте себе: однажды мы вызвали дух Наполеона! – вскричала миссис Рейнольдс на прескверном французском, обращаясь к дипломату. – Разве это не чудесно, месье?

Однако дипломат, очевидно, вовсе так не считал, потому что с кислой улыбкой ответил:

– Если вам угодно так думать, пожалуйста. Но лично я полагаю, что великие люди заслужили хоть немного покоя – если не при жизни, то хотя бы после смерти.

Миссис Рейнольдс вытаращила глаза. То, что она услышала, для нее было чистой воды святотатством, и она не замедлила кинуться в атаку на богохульника.

– Вы не верите в духов? – обрушилась она на представителя дипломатического корпуса.

– Зачем? – возразил француз, пожимая плечами. – Для веры вполне достаточно одного святого духа.

Миссис Рейнольдс растерянно заморгала, пытаясь переварить услышанное. Дочь, не переставая жевать, вполголоса перевела ей слова де Бриссака на английский. Дипломат улыбался, и Амалия невольно прониклась уважением к этой смеси параграфа с восклицательным знаком.

– Не люблю духов, – заявила сеньора Кристобаль. – В миланской «Ла Скала» один из них повадился таскать у меня парики!

– Парики? – удивился американец. – А почему именно парики?