Облачно, с прояснениями - Людмила Захаровна Уварова

Письма были короткие, на мой взгляд, излишне бодрые:

«У меня все хорошо. Я живой, здоровый, даже потолстел, а это мне совсем не нравится, потому что толстеть — значит стареть…»

Конечно, я понимала, он пишет так только для родителей, чтобы они не тревожились о нем, и все же меня как-то резанул ненатуральный лихой тон его писем. Впрочем, подумала я, он был такой всегда: не хотел, чтобы о нем беспокоились, никогда не жаловался, не ныл, а переносил все, что бы с ним ни случалось, молча, про себя.

Я была влюбчивой и впервые влюбилась в пятом классе в Диму Коркина, моего одноклассника. Но Дима, не подозревая о том, что я влюблена в него, как-то залепил мне снежком в ухо, и я до того разозлилась на него, что вся моя любовь разом кончилась.

В шестом классе мне понравился наш учитель физкультуры, щекастый красавец гигантского роста, щеголявший литыми мускулами.

Моя подруга Лиля Россиянова говорила о нем с придыханием:

«Не мужчина, а сплошной подарок…»

Однако «подарок» не обращал на меня никакого внимания и только однажды спросил во время тренировки по прыжкам:

«И чего ты такой хиляк? Каши, наверно, мало ела?»

Все засмеялись, громче всех смеялась Лиля, а я с того дня перестала дружить с ней и постаралась забыть о том, что была влюблена в «подарка».

Но та же Лиля, как-то случайно увидев Кота, спросила:

«Как же это ты до сих пор не влюбилась в него?»

«Не знаю, — ответила я. — Просто не думала об этом».

«Я бы влюбилась сразу, — сказала Лиля. — В него нельзя не влюбиться».

Кот казался мне старшим братом. С ним было надежно, он был добрый, сильный, никогда не обижал меня, а если подсмеивался, то не обидно, и я первая смеялась вместе с ним.

Но слова Лили не прошли бесследно. Я стала смотреть на Кота уже другими глазами. И, учась в девятом классе, поняла: Кот самая что ни на есть настоящая любовь.

Само собой, я не решилась признаться ему, а он ничего не знал о том, что люблю его. Он поступил учиться в геологоразведочный, и ему стали часто звонить девушки, и я сама не раз подзывала его к телефону и слушала, как он назначал свидания то одной, то другой, а потом, побрившись, надев свежую рубашку, уходил гулять и по дороге дергал меня за косичку.

В такие дни он возвращался поздно. И я всегда просыпалась, когда он поворачивал ключ в замке. И представляла себе, как он гулял с очередной девицей, что́ говорил ей, как смотрел на нее своими светлыми смеющимися глазами.

За год до войны у Кота появилась уже одна, постоянная девушка, вытеснившая всех остальных.

Звали ее Оксана, она была высокая, под стать ему, бледная, неприветливая, с надменным лицом, которое казалось всегда немного заспанным.

Я поражалась: чем она могла понравиться ему?

Конечно, я ужасно ревновала его, а он и не подозревал, что я ревную, он был со мной таким, каким был всегда, и однажды я, осмелев, спросила его:

«Ты что, неужели любишь Оксану?»

Ямочка вспыхнула на его щеке, он засмеялся, не больно щелкнул меня по носу:

«Какие у нас малыши любопытные, сил нет…»

И пошел бриться в ванную, и я слышала, как он напевал:

В самом деле, в самом деле

Все газели всё поели…

Ему было весело, а мне хотелось плакать.

И теперь я спросила Ивана Владимировича:

— Где Оксана?

— В Ташкенте, эвакуировалась вместе с матерью.

Я постаралась придать моему голосу самый безразличный тон:

— Они поженятся с Котом, когда он вернется?

Он ответил серьезно:

— Сперва надо, чтобы Кот вернулся.

Закурил свою трубку, а я начала мыть посуду.

Я тщательно перемывала чашки и блюдца. Нехитрая эта работа, как бы возвращая обратно в довоенную жизнь, преисполняла меня давно не испытанным чувством покоя и мира.

В дверь постучали. Я побежала открывать. Вошла Галя Барташевич.

— Можно позвонить? — спросила и вдруг, оборвав себя на полуслове, остановилась. — Валя, неужто ты?

Как же она изменилась за эти неполные два года!

Нежные щеки впали, кожа казалась увядшей, возле глаз прорезались морщинки. Прекрасные волосы ее поредели, утратили свой блеск; теперь она их гладко зачесывала назад, скрепляя на затылке гребенкой.

Она поймала мой удивленный взгляд, тревожно спросила:

— Что, я подурнела, постарела? Скажи правду!

— Да нет, нисколько, — пробормотала я.

— Врешь, — сказала она с горечью, — я и сама знаю, что постарела. — Янтарные глаза ее казались печальными. — А ты как-то сразу возмужала.

— Значит, тоже постарела.

Она продолжала, не слушая меня:

— Только тогда, когда видишь детей, которые вдруг выросли, понимаешь, что старость все ближе и ближе.

Я ничего не ответила ей, словно чувствовала себя виноватой в том, что возмужала.

— Выходит, отвоевалась? — спросила меня Галя.

— Нет, я приехала на три дня.

— Завтра уже отбывает, — пояснил Иван Владимирович.

Она обернулась к нему:

— Можно позвонить?

— Сделайте одолжение, — сухо ответил он.

Телефонный аппарат висел в коридоре. Каждое слово Гали доносилось ко мне на кухню.

— Да, — говорила она, — это я. Узнал? Правда? Да, милый, очень. Я жду… Но почему? Прошу тебя! Неужели не сможешь? А мне так хочется! Ну попытайся, умоляю! Я буду очень, очень ждать…

Иван Владимирович брезгливо скривил губы:

— Уговаривает. — Он встал со стула. — «Ладно. Я пошел к себе, а то как начнет сейчас хвастаться своими достижениями на мужском фронте…

Галя снова вышла на кухню. С едва скрываемой жадностью посмотрела на снедь, расставленную на столе.

— Хотите чаю, настоящего, со сгущенкой? — спросила я.

— Хочу.

Я подогрела чайник, налила ей чай, подвинула молоко, сало, сухари.

— Ой, — сказала Галя, вздыхая, — сало! Я уже позабыла, как оно выглядит.

— Возьмите, отрежьте себе сколько хотите.

— А ты уже совсем большая, Валя, и говоришь, как взрослая.

— Мне двадцать лет, не так уж мало.

— Двадцать лет, — повторила Галя. — А мне сорок, только я всем говорю — тридцать четыре.

— Сорок тоже немного, — неискренне сказала я.

— Ровно в два раза больше, чем двадцать.

Вынула из кармана смятую пачку папирос, нагнулась над газовой горелкой, прикурила.

— Ты не куришь?

— Нет.

— А я вот приучилась.

Она стряхнула пепел прямо на пол. Я подумала: хорошо, что Иван Владимирович, великий аккуратист, не видит этого.

— Двадцать лет — самый цвет молодости. Наверно, уже влюбилась в кого-нибудь?

— Даже и не думала, — сказала я.

— Почему?

— Потому что война, — ответила я чуть резче, чем мне бы хотелось.

Она погасила папиросу, бросила окурок в ведро возле