Что на самом деле сказал апостол Павел - Том Райт

Это именно исполнение, а не отказ от завета. Было бы до неприличия легкомысленно полагать, что, усвоив на дороге в Дамаск (или чуть позже) некий набор истин о кресте, Павел вынужден был отказаться от всех «пережитков иудаизма», в том числе и от надежды на то, что Бог в конце концов исполнит свои обетования. Конечно, намек на нечто подобное можно (по ошибке) усмотреть, например, в следующих стихах Послания к Филиппийцам:

Но что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел тщетою. Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа…

Но дело обстояло совсем иначе. Бесспорно, ни Павел, ни его единоверцы не могли предположить, что Бог станет действовать именно так. Однако Павлово отношение к смерти Иисуса не возникло на пустом месте. Сила его «благовестил» как раз и состояла в том, что он взывал к язычникам из глубин иудейской истории и традиции. Фарисей Савл воспринимал Писание не только как книгу жалоб на то, что «все плохо»: Израиль в упадке, народ неверен, грешит и бунтует, а за это на него обрушиваются несчастья, его завоевывают, порабощают и уводят в плен. Прочитаем хотя бы 74/73–й псалом и попробуем представить себе, с каким пылом мог произносить эти слова сидящий во дворе Храма, на виду у глазеющих из крепости римских воинов, иудей Савл из Тарса.

Иными словами, участь Израиля, его страдания в языческом плену — не случайность. Они не были напрасными. Именно в страданиях Иисуса Христа, подлинного Мессии Израилева, судьба народа обретает свой смысл и полноту. Когда Павел говорит, что «Христос умер за грехи наши, по Писанию» (1 Кор 15:3–8), — это, кстати, самое начало «евангелия воскресения», как оно изложено в Первом послании к Коринфянам, — он не имеет в виду, что мог бы привести полдюжины «текстуальных свидетельств», которые при известной изворотливости можно выдать за «пророчества о распятии». Речь идет о другом — о том, что все Писание, все события великой драмы Божьего действия в истории сошлись в точке креста, к которому римляне пригвоздили молодого еврея из Назарета. Хотя здесь, притом весьма поверхностно, мы рассмотрели лишь очень малую часть того, что Павел говорил о кресте, этого вполне достаточно, чтобы понять: позорная смерть Иисуса от рук язычников стала для Павла центром и отправной точкой всего благовестил. Он видел в ней исполнение пророчеств Исайи, утверждение полной и окончательной победы Царя. Это была для него та самая «радостная весть», которой иудеи должны поделиться со всем миром.

Но погодите, скажет кто–нибудь, в I веке римляне распяли сотни старых и юных иудеев. Что особенного было именно в этой казни? Ответ Павла можно разбить на две части. Надо вспомнить, во–первых, кого распяли, а во–вторых, что случилось потом. Мы же пойдем в обратном порядке: от воскресения Иисуса к признанию Его мессианства и, следовательно, владычества над миром. Таковы (наряду с распятием) основные «составляющие» Павлова благовестил.

«А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша… А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна: вы еще во грехах ваших» (1 Кор 15:14–17). Не будь воскресения, сама по себе крестная смерть не несла бы никакой благой вести, не говоря уже о торжестве Царя, и тем более надежды на спасение. Но это не означает, что крест был всего лишь мрачноватым происшествием на пути к победе. Как мы видели, для Павла распятие означало, что любовь Творца оказалась сильнее взбунтовавшегося творения, что силы, которые жаждали власти над человеком и миром, побеждены раз и навсегда. Однако (тут богословский «маятник» качнулся в другую сторону), когда бы эта победа не завершилась воскресением, она бы не была победой вообще. Павел, вслед за Писанием, убежден, что грех и смерть — звенья одной цепи. Если Иисус победил грех, значит, смерть над ним не властна. Если же Он воскрес из мертвых, значит, крест уничтожил смерть, иными словами, наконец–то свершилось то, что было обещано Аврааму и пророкам. Такова логика первых девятнадцати стихов 15–й главы Первого послания к Коринфянам — одного из произвольно выбранных нами примеров Павлова благовестия.

Как видим, все вращается вокруг воскресения Иисуса. Популяризаторы, равно как и почтенные исследователи, нередко с восторгом расписывают Павловы «эсхатологические» или «апокалиптические» прозрения, как будто хотят из него сделать предсказателя будущего. Для самого же апостола Павла важнейшим эсхатологическим событием, в котором живой Бог открыл (или, если угодно, «апокалиптически явил») свой замысел о спасении мироздания, стало воскресение Иисуса из мертвых. Павел жил не просто «в конце времен». Он жил также в начале — в самом начале «новой земли и нового неба». Воскресение, как и крест, пронизывает все, о чем думает и пишет апостол, и это не только всеобщее воскресение, к которому он, конечно же, стремится, но и воскресение Христово, к которому постоянно возвращается.

Нам необходимо уяснить, что для фарисея Павлова круга воскресение несомненно и безусловно могло означать только одно — восставление в теле. Две возможных трактовки этого понятия находим в пятнадцатой главе Первого послания к Коринфянам. С одной стороны, Павел не сводит его к банальному оживлению: Иисус не явился ученикам в своем прежнем виде. С другой же, он не считает, что воскресение могло произойти «вне» физического тела. Если бы мы сказали ему: дескать, Христос воскрес, а вот тело его по–прежнему покоится в гробу, — он не только стал бы бурно возражать, но, скорее всего, добавил бы, что мы не совсем понимаем, о чем говорим. Иудеи I века по–разному представляли себе свою посмертную участь. Однако о том, как произойдет воскресение мертвых, они предпочитали не гадать и не спорить. Так или иначе, его связывали с обретением нового «тела» — некоего нового физического состояния. И когда в той же 15–й главе Павел говорит о «теле духовном» (1 Кор 15:44), он не имеет в виду «духовное» в платоновском смысле, как антипод материальному. Он говорит о самом что ни на есть физическом теле, но облеченном «духом».

По сути, Павел верит, что Иисус Христос прошел сквозь смерть и вышел с другой стороны. Он приобрел совершенно новое — небывалое и неповторимое — физическое естество. И это тоже произошло «по Писанию» (1 Кор 15:4). Опять же, не стоит думать, будто Павел мог бы надергать из Библии десяток–другой текстов, подтверждающих историческую возможность воскресения «в отдельно взятом случае». Об этой возможности говорил ему весь ход библейского повествования. Для Иезекииля (Иез 37) воскресение было метафорой выхода Израиля из плена. Узнав о воскресении Иисуса, Павел естественным образом заключает, что выход начался. Его смерть была торжеством плена, теперь же, пройдя сквозь это последнее изгнание, Он обретает свободу и освобождает нас не только от «эллинов» или «римлян», не только от Ирода, Пилата и Каиафы, но и от «последних врагов» — греха и смерти (1 Кор 15: 25–26). Это означало, что будущий век, чаемый иудеями «эсхатон», уже наступил, пусть даже он совсем не похож на то, что надеялся увидеть Павел. В личности Помазанника был искуплен весь Израиль, а значит, пора собирать язычников, чтобы вместе с ними радоваться дню избавления.

Вместе с тем все происходившее указывало на то, что долгожданная жизнь будущего века наступит не сразу, а как бы в два этапа, В той же пятнадцатой главе Павел воспроизводит более или менее традиционную для иудаизма апокалиптическую модель: в воскресении Иисуса конец уже наступил, и вместе с тем он по–прежнему только приближается, поскольку время, когда «во Христе» все оживут, — впереди. В восьмой главе Послания к Римлянам Павел идет еще дальше. Воскресение Христово, говорит он, есть залог грядущей свободы от смерти и тления не только для тех, кто «во Христе», но и для всей твари. Для Павла было очевидно, что жизнь отныне движется как бы от конца (из пункта А) к концу (в пункт Б). Это было качественно новое богословское представление, но, опять–таки, возникло оно не на пустом месте, а вызрело в недрах всего предшествующего иудаизма фарисейского толка.

И наконец, — это важнее всего, — воскресение прямо говорило о том, что, несмотря на позорную смерть, которая сама по себе могла перечеркнуть все мессианские надежды, Иисус из Назарета действительно был Мессией Израилевым, истинным, богоданным, помазанным Царем.

«Христос» — не имя, это именование. Оно становится именем собственным (то есть называет личность как таковую) только в ранней церкви, да и то во многом потому, что новообращенные из язычников не помнили, что значило оно в иудейской традиции. Аналогично, в I веке оно не указывало на Божественную природу. Этот оттенок смысла тоже появился несколько позже (как мы увидим далее, Павел всецело признает Божество Иисуса, но слово «Христос» в его обиходе означает нечто иное). «Христос» для Павла значит «Мессия», то есть «помазанник». Если на это не обращать внимания (как слишком часто делают авторы многих не только популярных, но и весьма серьезных сочинений), стоит ли удивляться тому, что добрая половина Павловых текстов навсегда останется для нас «непроходимо–темными местами»?