Изречения и афоризмы Ф. Ницше. Злая мудрость - Фридрих Ницше

Часто чувственность перегоняет росток любви, так что корень остается слабым и легко вырывается.

Любовь обнаруживает высокие и скрытые качества любящего – то, что у него есть редкостного, исключительного: постольку она легко обманывает насчет того, что служит у него правилом.

Из человеколюбия мы иногда обнимаем первого встречного (потому что нельзя обнять всех): но именно этого и не следует открывать первому встречному.

Мы не ненавидим еще человека, коль скоро считаем его ниже себя; мы ненавидим лишь тогда, когда считаем его равным себе или выше себя.

И вы, утилитаристы, вы тоже любите все utile как экипаж ваших склонностей – и вы находите в сущности невыносимым стук его колес?

В конце концов мы любим наше собственное вожделение, а не предмет его.

Друг, все, что ты любил, разочаровало тебя: разочарование стало вконец твоей привычкой, и твоя последняя любовь, которую ты называешь любовью к «истине», есть, должно быть, как раз любовь – к разочарованию.

Те, кто до сих пор больше всего любили человека, всегда причиняли ему наисильнейшую боль; подобно всем любящим, они требовали от него невозможного.

Если ты прежде всего и при всех обстоятельствах не внушаешь страха, то никто не примет тебя настолько всерьез, чтобы в конце концов полюбить тебя.

Чем свободнее и сильнее индивидуум, тем взыскательнее становится его любовь; наконец, он жаждет стать сверхчеловеком, ибо все прочее не утоляет его любви.

Что знаете вы о том, как сумасшедший любит разум, как лихорадящий любит лед!

Культивируя месть, пришлось бы отучиться и от благодарности, – но не и от любви.

И глубокая ненависть есть идеалистка: делаем ли мы при этом из нашего противника бога или дьявола, в любом случае мы оказываем ему этим слишком много чести.

Когда мы пресыщаемся собой и не в силах больше любить себя, то следует в порядке профилактики посоветовать любовь к ближнему: в той мере, в какой ближние мигом вынудят нас уверовать в то, что и мы «стоим любви».

Непрерывно упражняясь в искусстве выносить всякого рода ближних, мы бессознательно упражняемся выносить самих себя, – что, по сути, является самым непонятным достижением человека.

«Возлюби ближнего своего» – это значит прежде всего: «Оставь ближнего своего в покое!» И как раз эта деталь добродетели связана с наибольшими трудностями.

Даже когда народ пятится, он гонится за идеалом – и верит всегда в некое «вперед».

Убожество в любви охотно маскируется отсутствием достойного любви.

Безусловная любовь включает также страстное желание быть истязуемым: тогда она изживается вопреки самой себе, и из готовности отдаться превращается под конец даже в желание самоуничтожения: «Утони в этом море!»

Желание любить выдает утомленность и пресыщенность собою; желание быть любимым, напротив, – тоску по себе, себялюбие. Любящий раздаривает себя; тот, кто хочет стать любимым, стремится получить в подарок самого себя.

Любовь – плод послушания: но расположение полов часто оказывается между плодом и корнем, а плод самой любви – свобода.

Любовь к жизни – это почти противоположность любви к долгожительству. Всякая любовь думает о мгновении и вечности, – но никогда о «продолжительности».

Дать своему аффекту имя – значит уже сделать шаг за пределы аффекта. Глубочайшая любовь, например, не умеет назвать себя и, вероятно, задается вопросом: «не есть ли я ненависть?»

Немного раздражения вначале – и вслед за этим большая любовь? Так от трения спички происходит взрыв.

Жертвы, которые мы приносим, доказывают лишь, сколь «незначительной делается для нас любая другая вещь, когда мы любим нечто.

Не через взаимную любовь прекращается несчастье неразделенной любви, но через большую любовь.

Не то, что мешает нам быть любимыми, а то, что мешает нам любить полностью, ненавидим мы больше всего.

Гордость внушает злополучно влюбленному, что возлюбленная его нисколько не заслуживает того, чтобы быть любимой им. Но более высокая гордость говорит ему: «Никто не заслуживает того, чтобы быть любимым, – ты лишь недостаточно любишь ее!»

Моя любовь вызывает страх, она столь взыскательна! Я не могу любить, не веря в то, что любимый мною человек предназначен совершить нечто бессмертное. А он догадывается, во что я верю, чего я – требую!

«Я сержусь: ибо ты неправ», – так думает любящий.

Требование взаимности не есть требование любви, но тщеславия и чувственности.

Удивительно, на какую только глупость не способна чувственность, прельщенная любовью: она вдруг начисто лишается хорошего вкуса и называет безобразное прекрасным, достаточно лишь любви убедить ее в этом.

Действительно справедливые люди недароприимны (unbeschenkbar): они возвращают все обратно. Оттого у любящих они вызывают отвращение.

Всегда возвращать обратно: не принимать никаких даров, кроме как в вознаграждение и в знак того, что мы по ним узнаем действительно любящих и возмещаем это нашей любовью.

Ревность – остроумнейшая страсть и тем не менее все еще величайшая глупость.

Самец жесток к тому, что он любит, – не из злобы, а из того, что он слишком бурно ощущает себя в любви и начисто лишен какого-либо чувства к чувству другого.

Женщина не хочет признаваться себе, насколько она любит в своем возлюбленном мужчину (именно мужчину): оттого обожествляет она «человека» в нем – перед собой и другими.

Стендаль цитирует как закулисную сентенцию: «Никто не хочет ее задаром: оттого вынуждена она продаваться!»

Не путайте: актеры гибнут от недохваленности, настоящие люди – от недолюбленности.

Так называемые любезники умеют давать нам сдачу и с мелочи любви.

Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь ко всему, если только оно живое.

От всего сердца любят только свое дитя и свое дело; и где есть великая любовь к самому себе, там служит она признаком беременности.

На земле есть много хороших изобретений, из них одни полезны, другие приятны; ради них стоит любить землю.

Всякая великая любовь хочет не любви: она хочет большего.

Признаки силы, достигнутой зрелости могли бы быть ошибочно приняты за слабость, если в основу будет положена традиционная (отсталая) оценка чувства. Одним словом, чувство как мерило ценности не на высоте времени.

Карга та «истиной» звалась

Врач, исцелись сам, и ты исцелишь также и своего больного. Было бы лучшей помощью для него, чтобы увидел он своими глазами того, кто сам себя исцеляет.

Душное сердце и холодная голова – где они встречаются, там возникает ураган, который называют «избавлением».

Другие гордятся своей горстью справедливости и во имя ее совершают преступление против всего – так что мир тонет в их несправедливости.

То, о чем молчал отец, начинает говорить в сыне; и часто находил я в сыне обнаруженную тайну отца.

Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд; кто постоянно раздает, у того рука и сердце натирают себе мозоли от постоянного раздавания.

Чтобы сильнейшему служил более слабый – к этому побуждает его воля его, которая хочет быть господином над еще более слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.

Все замолчанные истины становятся ядовитыми.

«Я это сделал», – говорит моя память. «Я не мог этого сделать», – говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает.

Своими принципами мы хотим либо тиранизировать наши привычки, либо оправдать их, либо заплатить им дань уважения, либо выразить порицание, либо скрыть их; очень вероятно, что двое людей с одинаковыми принципами желают при этом совершенно различного в основе.

Ужасно умереть в море от жажды. Уж не хотите ли вы так засолить вашу истину, чтобы она никогда более не утоляла жажды?

Инстинкт. – Когда горит дом, то забывают даже об обеде. – Да – но его наверстывают на пепелище.