Уродка: блуждая в потёмках истин - Геннадий Петрович Авласенко

ножом и топором, умертвил всю семью местного жителя, состоящую из мужа, жены, их десятилетнего сына и престарелой матери мужа. Именно ребёнок успел закричать, прежде чем топор надвое раскроил ему голову, и крик этот услышал кто-то из ближайших соседей. Короче, преступнику не удалось незаметно скрыться, как он, по всей видимости, первоначально рассчитывал, но, отчаянно отбиваясь от преследователей, урод успел ранить ножом (топор потерял при бегстве) ещё троих человек, прежде, чем его смогли повалить на землю и крепко скрутить.

В прежние времена урода за столь чудовищное преступление тоже не убили бы сразу после поимки, но связано это было с тем лишь, что столь лёгкой смерти преступник просто не заслуживал. Сначала предали бы его долгой мучительной пытке, во время которой постарались бы выявить всех его сообщников (и почти всегда выявляли, причём, не в малом даже количестве!), потом посадили бы на кол в самом центре собственной резервации. И лишь после всего этого, опасаясь, как бы урод преждевременно не загнулся от жуткой нестерпимой боли, кол этот обложили бы хворостом и подожгли со всех возможных сторон. Причём, хворост в костёр подбрасывался б понемногу, дабы не сразу пламя охватило измученную всеми предыдущими экзекуциями жертву, а постепенно пожирало её снизу, начиная с ног…

Но такое было возможно лишь в прежние (хоть и не столь ещё отдалённые) времена, о которых многие жители посёлков и сейчас ещё вспоминают с затаённой сладострастною ностальгией. В данном же конкретном случае, хорошенько попинав убийцу ногами и навесив ему определённое количество тумаков, урода просто передали жандармам, а те посадили его временно в одну из подземных камер центрального здания поселковой администрации.

По нашей (моей, то есть) договорённости с господами сенаторами урода, совершившего правонарушение (а равно, и преступление) на территории посёлка, следовало немедленно передавать для последующего наказания правоохранительным органом той резервации (пардон, поселения) жителем которой он и являлся. И в случае незначительных имущественных преступлений, тем более, правонарушений, поселковые власти всегда поступали именно таким образом, прекрасно при этом понимая, что чаще всего никакого наказания провинившемуся даже не предвидится, но просто закрывали на это глаза.

Но на столь вопиющее преступление, как умышленное и, тем более, ничем не мотивированное лишение жизни четырёх человек, «закрыть глаза» было никак невозможно. Посему тут же было извещено вышестоящее начальство в столице, а оттуда в спешном порядке на встречу со мной выехал Квентин.

Самое первое, что я испытала после того, как Квентин подробно и обстоятельно изложил мне все подробности инцидента (это Квентин так назвал произошедшее, не я!)… так вот, самое первое что я испытала – шок! И долго отказывалась поверить, хоть умом уже понимала: всё то, что сообщил мне только что Квентин, – правда и только правда, и ничего, кроме правды.

Потом пришёл гнев, и не гнев даже – ярость! Причём, не конкретно к убийце, а, скорее, ко всем моим соплеменникам, трусливость и жестокость которых так органично и плотно переплелись в их искажённом сознании, что не в моих силах вытравить оттуда сие чувства, тем более, не дав ничего взамен…

А что, и в самом деле, я могла дать им взамен?

Ощущение безопасности?

Осознание равноправия?

Ну, так я и дала им и то, и другое, но теперь оказалось, что совершенно не это им требовалось, вернее, не только это…

Ещё что-то…

Вот только я не знала, что именно!

И потому ощутила вдруг собственное бессилие и чудовищную какую-то опустошённость. И даже забыла на некоторое время о стоящем неподалёку Квентине, с нетерпением ожидавшим моего ответа.

А я… я просто не знала, что ему и ответить такое.

Наверное, поняв это, Квентин вновь заговорил сам.

– Итак, Виктория, что вы обо всём этом думаете? – вежливо и, по своему обыкновению, совершенно бесстрастно поинтересовался он.

– Это чудовищно! – только и смогла выдавить я из себя. – Просто чудовищно!

– Совершенно с вами согласен, Виктория, – всё так же бесстрастно произнёс Квентин. Потом помолчал немного и добавил: – И что нам сейчас делать, ума не приложу!

Положение Квентина было сложным, и я отлично его понимала. По правилам нашего соглашения, урода, даже совершившего столь чудовищное злодеяние, необходимо было передать для вынесения и исполнения приговора в его бывшую резервацию, именуемую сейчас «поселением № 1». Там его должны будут судить и приговорить к смертной казни (не на кол, разумеется, сажать, а просто повесить), но и Квентин, и я, прекрасно понимали, что преступника там приговорят, скорее всего, к какому-либо незначительному сроку, но даже этот короткий срок он вряд ли сможет отсидеть в полном объёме.

Тогда, выходит, что судить его должны в посёлке? И казнить там же?

Но на такое нарушение собственноручно навязанных посёлкам правил совместного проживания я пойти никак не могла. Всё, что угодно, только не это!

– Послушайте, Квентин, – с последней надеждой обратилась я к сенатору, – а может… может, это и не житель поселения вовсе? Может, из крысолюдов он?

Такое случалось иногда. Желая хоть как-то расколоть наметившиеся в последнее время согласие посёлков и поселений, крысы (по наущению ли Уигуин, по собственной ли инициативе) принялись посылать крысолюдов (из числа некогда уворованных детей уродов) в посёлки. Причём, не с целью похищения там продуктов или младенцев, а просто для элементарного убиения всех, кого только не повстречают на своём пути. И чем больше, тем лучше!

Это, чтобы поселяне поверили, что убийцы эти – уроды из резерваций…

И с подобной же целью крысолюды с внешностью поселковых жителей посылались в бывшие резервации.

На террористические акты такого рода крысы, кажется, возлагали определённые надежды, да вот только ничего у них не вышло. Убивать то посылаемые крысолюды иногда убивали, но куда чаще их как-то сразу научились распознавать и ликвидировать… так что посеять вражду между посёлками и поселениями подобными методами крысам не удалось. Наоборот даже, именно подобные подлые крысиные акции вольно или невольно сплачивали обе человеческих расы в их единой ненависти к крысам, и, поняв это, Уигуин подобные акции почти прекратила…

Почти, но не совсем…

– Может он крысолюд? – почти умоляюще повторила я, но Квентин лишь отрицательно мотнул головой.

– Из ваших он. Из Гнилого распадка… бывшего, – тут же поправился Квентин, и, помолчав немного, добавил: – Томасом зовут, в последнее время контрабандой активно промышлял.

– А раньше чем занимался? – почему-то поинтересовалась я. – И лет ему сколько?

– Чем ранее занимался, понятия не имею! – Квентин пожал плечами. – А лет… где-то около сорока лет ему. Или чуть больше…

– Семья есть? Жена, дети?

– Никого нет. Одинокий…

Квентин замолчал, и я тоже некоторое время молчала,