Фарс, или Долой одиночество! - Курт Воннегут

«Не спеши», — сказала она.

«Но, — сказал я, — если ты меня так ненавидишь…»

«Я ненавижу Бобби Брауна».

«Если ты ненавидишь Бобби Брауна…»

«И Бетти Браун».

«Это было очень давно».

«Прикоснись ко мне».

«О, господи, Элиза!» — руки по-прежнему меня не слушались.

«Я сама прикоснусь к тебе», — сказала она.

«Как хочешь», — меня парализовал страх.

«У тебя есть сердечные препараты, Уилбер?» — спросила она.

«Нет», — сказал я.

«Если я прикоснусь к тебе, обещай, что не умрешь!»

«Обещаю».

«Может, умру я».

«Не думаю».

«Я только делаю вид, что все знаю наперед. Я ничего не знаю. Может, вообще ничего не произойдет».

«Может быть», — сказал я.

«Я ни разу не видела тебя таким испуганным», — сказала она.

«Я всего лишь человек».

Пальцы Элизы повисли в воздухе совсем рядом с моей щекой. Элиза напомнила мне сальную шутку, которую когда-то, когда мы были еще детьми, Сухоруков-Суховей рассказал слугам. Мы подслушали сквозь стену. В анекдоте говорилось о даме, которая слишком возбуждалась во время полового акта. Дама предупреждала своего очередного незадачливого партнера, которому не терпелось приступить к делу: «Не снимай шляпу, красавчик, мало ли куда тебя забросит к концу…».

И она прикоснулась ко мне. Мы опять стали единым разумом.

25

Мы впали в полнейшее безумие. Благодарение Господу, что он не допустил, чтобы мы выкатились на многолюдную Бикон Стрит. Какие-то клетки нашего организма, о существовании которых я даже не подозревал, зато мучительно догадывалась Элиза, уже давно готовили это воссоединение.

Я больше ни в чем не был уверен. Я не мог провести четкую грань, где кончаюсь я и начинается Элиза, или где кончаемся мы с Элизой и начинается Вселенная. Происходящее было величественно и отвратительно. Да, и чтобы вы могли себе представить, сколько энергии высвободилось, скажу: оргия не прекращалась пять дней и пять ночей.

После оргии каждый из нас спал, не просыпаясь, трое суток. Когда я все-таки проснулся, я понял, что лежу в собственной кровати. К моей руке была подведена внутривенная капельница.

Позднее я узнал, что Элизу отвезли домой в закрытом автомобиле «скорой помощи».

Почему же никто не попытался разъединить нас и послать за подмогой? Ответ прост: мы с Элизой поймали по одиночке и Нормана Мушари младшего, и бедную маму, и слуг. Но сам процесс начисто стерся из моей памяти.

Мы привязали их к деревянным стульям, наверное, заткнули чем-то рты и аккуратно рассадили вокруг обеденного стола.

Мы кормили и поили их. Еще раз благодарю Господа, который не захотел, чтобы мы превратились в убийц. Но мы никого не пускали в туалет, а кормили исключительно арахисовым маслом и сэндвичами с заливным. Очевидно, я пару раз покидал дом, чтобы пополнить запасы хлеба, заливного и арахисового масла.

И оргия продолжалась.

Помню, как я зачитывал Элизе интересные абзацы из конспектов по педиатрии, детской психологии, социологии, антропологии и т.п. Я хранил все конспекты.

Помню, мы то корчились в объятиях, то тихо сидели бок о бок за пишущей машинкой. Я что-то печатал с нечеловеческой скоростью.

Так-то вот.

Когда я вышел из комы, Мушари и мои личные адвокаты уже успели все уладить: слугам были выплачены кругленькие суммы в качестве компенсации за минуты отчаяния, пережитого за обеденным столом, а также за умение держать язык за зубами.

Мама уже выписалась из Массачусетской городской больницы и лежала в постели у себя дома в Заливе черепах.

У меня было полное физическое истощение. Но когда мне разрешили встать с постели, обнаружилось, что не устояла и моя психика. Если бы именно тогда притяжение стало спонтанным, как это случилось много лет спустя, если бы мне пришлось передвигаться по дому на четвереньках, я бы воспринял это как ответный вопль Вселенной на то, что ей пришлось пережить.

Но все оставалось на своих местах. Единственной вещественной уликой был манускрипт. Он аккуратно лежал в гостиной на кофейном столике, там, где еще недавно я во время кошмарного сна так неистово печатал. Мы с Элизой умудрились написать пособие по выращиванию детей.

Когда я стал работать детским врачом в Вермонте, я понял, что в пособии заложен огромный практический смысл. Поэтому я решил издать его под псевдонимом доктор Рэкмелл М.Д. Это была вольная композиция из моего и Элизиного имени. Издатель озаглавил книгу: «Итак, у вас появился ребенок».

Мы-то с Элизой дали манускрипту совсем другое название, иначе звучала и фамилия авторов Бетти и Бобби Брауны. «Плач Ночного козодоя».

26

После оргии взаимный ужас держал нас на расстоянии. Как сообщил мне посредник Норман Мушари младший, силы Элизы были подорваны больше моих.

«Чуть не пришлось снова упрятать ее в лечебницу, — сказал он, — на сей раз, навсегда».

В те времена древняя столица инков Мачу Пикчу, что располагалась в Перу на самой вершине Анд, постепенно превратилась в рай для богатых и их прихлебателей. Все эти люди бежали от социальных реформ и экономического упадка не только из Америки, но и со всего света. Были там даже нормального роста китайцы, которые не захотели наследников-пигмеев.

Вот и Элиза перебралась туда. Сделала она это, чтобы находиться как можно дальше от меня.

Мушари был настолько потрясен картиной нашего безумия, что отказался вести Элизины дела и передал их в руки моих и маминых адвокатов.

27

С тех пор я ни разу не видел Элизу. Ее голос я слышал два раза: первый раз, когда закончил медицинский институт, и второй раз, когда я уже был президентом Соединенных Штатов Америки, а Элиза много-много лет как умерла.

Так-то вот.

Мама решила устроить банкет по случаю моего окончания института. Местом для банкета был выбран отель «Рица» в Бостоне, расположенный напротив Общественных садов. Но ни мне, ни маме не могло и в голову прийти, что Элиза каким-то чудом прослышит о предстоящем банкете и приедет из далекого Перу.

Я веселился вовсю. Когда бал был в самом разгаре, ко мне подошел посыльный и сказал, что кто-то ждет меня снаружи, но не в вестибюле, а прямо среди терпкой, залитой лунным светом ночи.

Меньше всего я мог подумать об Элизе. Кроме того, подобострастный вид и форма моего гида ввели меня в полнейшее заблуждение. Да и голова шла кругом от выпитого шампанского. Ни минуты не колеблясь, я последовал за посыльным. Мы пересекли Арлингтонскую улицу и окунулись в колдовские заросли Общественных садов. Как вы догадались, мой гид не был посыльным.

До моего слуха доносилось какое-то неопределенное дребезжание. Меньше всего я мог сопоставить этот шум со звуком зависшего в воздухе вертолета. Но вот псевдопосыльный, который на самом деле был из племени инков и находился на службе у Элизы, пустил в воздух магниевую ракету. Последовала ослепительная вспышка. Яркий свет озарил окрестности. И все стало безжизненным, картинным и монументальным. Казалось, каждый предмет весит не меньше тонны.

Из темноты прямо над нашими головами материализовался вертолет. Будто аллегорический ангел, жуткий и механический, спускался он с небес в ореоле искусственного света.

На борту вертолета стояла Элиза с пастушьим рожком в руках.

В тот момент все казалось возможным, даже то, что она может меня пристрелить с высоты. Или сбросить пакет с экскрементами прямо на голову.

Но она проделала нелегкий путь из Перу только для того, чтобы донести до меня половину шекспировского сонета.

«Слушай! — сказала она. — Слушай! — сказала она. Потом повторила в третий раз: — Слушай!»

Где-то рядом тихо гасла сигнальная ракета.

Вот слова, которыми Элиза огласила ночь. Предназначались они исключительно для меня:

О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо?

Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого.

Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты.

Разлука тяжела нам, как недуг, Но временами одинокий путь Счастливейшим мечтам дает досуг И позволяет время обмануть.

Разлука сердце делит пополам, Чтоб славить друга легче было нам.

Я взывал к ней сквозь сложенные рупором руки. «Элиза!» — кричал я. Слова, переполнившие меня, впервые в жизни вырвались наружу: «Элиза! Я люблю тебя!»

Все погрузилось во тьму.

«Ты слышишь, Элиза? — вопрошал я. — Я люблю тебя. Я правда, люблю тебя!»

«Слышу, — отозвалась она. — Пусть больше никто никогда никому не говорит этих слов!»

«Но я говорю правду», — сказал я.

«Что ж, тогда послушай мою правду, братик родной».

«Говори!» — сказал я.

И она сказала: «Да вселится Бог в деяния и помыслы доктора Уилбера Рокфеллера Свеина».