Фарс, или Долой одиночество! - Курт Воннегут

Цитирую: «Человек купил сто акций по пяти долларов за штуку. За первый месяц каждая акция поднялась в цене на 10 центов, за второй месяц — упала на 8 центов и снова поднялась на 3 цента за третий. Чему будет равен вклад человека к концу третьего месяца?»

Или, пожалуйста, вот это: «Назовите количество чисел, которые будут расположены слева от запятой, отделяющей целое от дроби, если извлечь корень квадратный из числа 69203842753?»

Или еще: «Какого цвета станет желтый тюльпан, если посмотреть на него через синее стекло?»

Или: «Почему Малая Медведица обращается вокруг Полярной звезды с периодом в день?»

Или: «Астрономия относится к геологии, как верхолаз к чему?»

И так далее…

Так-то вот…

Как я уже говорил, мы сдержали данное Элизой слово. Наши ответы были на высоте. Но было одно «но». Во время безобидного умственного процесса наши тела сплетались под столом, наши ноги, словно ножницы, охватывали шею партнера, и мы сопели и пыхтели прямо в промежности друг другу.

Когда с вопросами было покончено, мы увидели, что доктор Корделия Свеин Кординер лежит на полу без сознания, а родителей в комнате нет.

В десять часов следующего дня автомобиль уже мчал меня в школу для детей с серьезными отклонениями, которая находилась на Мысе.

19

Вот и снова садится солнце. С той стороны, где пересекаются 31-я Улица и 5-я Авеню и где из ствола брошенного армейского танка растет деревце, до меня долетают жалобы маленькой птички. Она все причитает и причитает. «Бьють, бе-да, бьють», — говорит птичка.

Ни разу в жизни я не осмелился назвать эту птичку «бьютьбедабьють». Мелодия и Изадор стараются следовать моему примеру. Например, они редко называют Манхэттен «Манхэттеном», или Островом смерти, как это делают на материке. Как и я, они, не моргнув глазом, называют его «Национальным парком небоскребов», не замечая юмора, который таят в себе эти слова.

А птичку, которая при заходе солнца жалуется на то, что ее бьют, они называют так же, как когда-то ее называли мы с Элизой. Мы, в свою очередь, нашли ее правильное название в толковом словаре. Название вселяло суеверный страх. Не успевали мы его произнести вслух, как перед нашими глазами представали кошмары с полотен Иеронима Босха. И каждый раз, стоило ей только закричать, наши губы сами собой шептали ее имя. Это был единственный случай, когда мы говорили одновременно.

«Плач Ночного козодоя», — говорили мы.

Вечером, накануне моего отъезда на Мыс, мы тоже слушали, как причитает Ночной козодой.

Мы убежали из замка и сидели в сыром мавзолее профессора Рузвельта Свеина.

«Бьють, бе-да, бьють!» — неслось прямо из яблоневых ветвей.

Даже соприкасаясь головами, мы уже не могли придумать ничего дельного.

Как-то мне рассказывали, что узники, приговоренные к смертной казни, воспринимают себя как мертвецов задолго до самой казни. Наверное, что-то похожее происходило и с нашим гениальным разумом в ожидании мясника, который придет и грубо разрубит его на два безликих куска мяса, навсегда превратив нас в Бетти и Бобби Браунов.

Пусть так, но руки наши сами выполняли какие-то механические действия. С обреченными случается. Мы притащили лучшие свои манускрипты, запихнули их в цилиндр, а цилиндр — в пустую бронзовую похоронную урну. Первоначально урна предназначалась для праха жены профессора Свеина. А жена возьми да и предпочти быть похороненной в Нью-Йорке. Урна была инкрустирована черненой медью.

Так-то вот.

Что было в бумагах?

Насколько помню, там предлагался способ, как найти квадратуру круга. Был утопический план создания в Америке искусственных разветвленных семей. В плане указывалось, что достаточно всем людям дать новые средние имена, и тогда те, кому достанутся одинаковые имена, автоматически станут родственниками.

Что еще? Да, была там критика эволюционной теории Дарвина и эссе о природе гравитации, в котором мы приходили к заключению, что притяжение в древности носило неустойчивый характер.

Помню, была запись, в которой мы не соглашались с привычкой чистить зубы теплой водой, как будто это не зубы, а тарелки, кастрюли и миски.

Так-то вот.

Спрятать записи в урну решила Элиза. Элиза же собственноручно захлопнула крышку. В тот момент наши головы не соприкасались, поэтому то, что сказала Элиза, полностью исходило от нее: «Простись навеки со своим разумом, Бобби Браун».

«До свидания», — сказал я.

«Элиза, — сказал я, — почти во всех книгах, которые я читал, говорилось, что самое важное в жизни — это любовь. Кажется, пришло время сказать, что я тебя люблю».

«Валяй!» — сказала Элиза.

«Я люблю тебя, Элиза».

Она нахмурила брови и минуту стояла, задумавшись.

«Нет, — наконец сказала она, — мне это не по душе».

«Почему?»

«Как будто ты нацелил ружье мне прямо в затылок. Это способ заставить человека сказать то, что, может быть, он и не думает. Разве у меня остается возможность ответить что-либо кроме: „Я люблю тебя тоже!“

«Значит, ты не любишь меня?» — спросил я.

«А разве можно любить Бобби Брауна?» — ответила она.

20

На следующее утро к завтраку Элиза не вышла. Она оставалась в своей комнате до тех пор, пока я не уехал.

Вместе со мной в огромном мерседесе, управляемом шофером, уезжали родители. Я был их надеждой на будущее. Я умел читать и писать.

Мы еще не выехали за пределы яблоневого сада, а уже вступила в свои права забывчивость. Этот защитный механизм начинает действовать, если на человека обрушивается непосильное горе. Как педиатр, я уверен, что подобный механизм есть у любого ребенка.

Казалось, где-то позади осталась сестра, которая была не так умна, как я. У нее было имя. Ее звали Элиза Медлен Свеин.

Учебный год в моей школе был специально построен так, чтобы нам не приходилось возвращаться домой. Я ездил в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я бывал в летних лагерях.

Наконец все пришли к заключению, что, хотя я явно не гений и не способен на большую оригинальность мышления, но все же умственные способности у меня выше средних. Я проявил усидчивость и послушание, я научился извлекать умные мысли из гор галиматьи. Первый за всю историю существования школы я сдал выпускные экзамены. И сдал так успешно, что мне предложили дальше учиться в Гарварде. Голос мой еще не окреп, но я принял предложение.

Родители гордились мной. Иногда они напоминали мне, что где-то есть сестра, которая ведет полурастительный образ жизни. Ее поместили в дорогое заведение для людей подобного сорта.

От нее осталось одно имя.

Папа погиб в автомобильной катастрофе, когда я учился на первом курсе медицинского факультета. Он возлагал на меня достаточно большие надежды и поэтому оставил своим единственным наследником.

Вскоре после этого печального события меня навестил в Бостоне толстенький с бегающими глазками адвокат. Его звали Норман Мушари младший.

На первый взгляд, история, которую поведал мне Мушари, была бессвязна и не имела никакого отношения к делу. Это была история женщины, которую на долгие годы упрятали в заведение для слабоумных.

Он говорил, что она наняла его, чтобы возбудить судебное дело против родственников, а также против пресловутого заведения за нанесенный моральный ущерб. Она также требовала немедленного освобождения и возвращения причитавшейся ей доли наследства, которой ее лишили незаконным образом.

У нее было имя. Вы, конечно, успели догадаться. Звали ее Элиза Меллон Свеин.

21

Много лет спустя мама скажет о лечебнице, в которую запихнули Элизу, как ненужную вещь на склад утильсырья: «Знаешь, лечебница-то была не из дешевых. Каждый день пребывания обходился нам в двести долларов. И потом, ты ведь должен помнить, Уилбер, как настоятельно просили врачи, чтобы мы держались подальше?»

«Конечно, мама, все именно так и было, — сказал я и простодушно добавил: — Я забыл».

В те времена я был не только тупым, но и ужасно самоуверенным Бобби Брауном. Учился я на первом курсе медицинского факультета, мои половые органы были ничуть не больше, чем у детеныша полевой мыши. А я уже вступил во владение огромным особняком на Бикон Хилл.

На занятия в институт и обратно домой меня доставлял шикарный «ягуар». В те дни я выработал свой неподражаемый стиль одеваться. Я одевался приблизительно так, как мог бы одеваться шарлатан от медицины времен, скажем. Честера Алана Артура. Я не изменил этой привычке», даже когда стал президентом Соединенных Штатов Америки.

Каждый вечер в моем особняке устраивались вечеринки. Я сам выходил к гостям обычно не больше, чем на пару минут. Во время этих явлений народу я неизменно потягивал пеньковую трубку с гашишем. На мне был изумрудно-зеленый муаровый халат.