Робеспьер - Анатолий Левандовский

В таких условиях капитализм не мог развиваться дальше, не взорвав старой реакционной системы феодальных ограничений, тем более что противоречия в области производства непрерывно осложнялись острыми социальными конфликтами, вытекавшими из существа политического строя предреволюционной Франции.

Политической вершиной страны была абсолютная монархия с ее центром — королевским двором.

«Государство — это я», — утверждал король. Внешне монархия казалась неограниченной. Генеральные штаты — сословно-представительное учреждение Франции — не созывались ни разу с 1614 года. Парламенты — высшие судебные магистратуры, чванливые и бессильные, иногда пытались играть в оппозицию с королем, но последний каждый раз оказывался победителем в этой игре. Король лично назначал и смещал министров, объявлял войну и заключал мир, был волен над свободой каждого жителя страны.

Однако неограниченный властитель, по существу, оставался марионеткой в руках господствующего класса. Своим колоссальным могуществом он пользовался главным образом для того, чтобы исполнять волю помещиков и епископов. Эта воля была направлена на угнетение и подавление. Она угнетала всех тех, кто не имел привилегий. Она подавляла все то, что представляло ростки нового, прогрессивного, грозившего устоям обреченного феодального строя. Она направляла карающую руку монархии. Страшные «летр де каше» — тайные приказы за королевской подписью — бросали сотни людей без суда и следствия, в казематы тюрем. Под бдительным и неусыпным надзором королевских агентов находилось всякое свободное проявление человеческой мысли. Печатное слово стерегла строжайшая цензура. Произведения, признанные крамольными, сжигались рукой палача.

Вместе с тем абсолютная монархия была очень дорогим учреждением. Чтобы внушать страх низам и уважение соседям, король должен был ослеплять. Вся жизнь монарха была окружена сложным церемониалом. Его двор, состоявший из верхушки духовенства и избранного дворянства, поражал своим сказочным великолепием. Это великолепие стоило огромных средств. Только на кофе и шоколад к королевскому столу ежедневно затрачивалось больше денег, нежели парижский мануфактурный рабочий зарабатывал, трудясь непрерывно в течение года. На содержание придворного штата, состоявшего из пятнадцати тысяч человек, по официальным данным, уходило около сорока миллионов ливров в год, то есть десятая часть всех государственных доходов. Почти столько же тратилось на выплату пенсий, подарков и других подношений представителям тех же придворных семейств.

Все бремя расходов, равно как и весь гнет репрессий, ложилось на плечи третьего сословия.

«Что такое третье сословие?» — писал аббат Сиейс в своей брошюре, вышедшей незадолго до революции. «Все. Чем оно было, в политическом отношении до с их пор? Ничем». Слова эти принесли известность Сиейсу, и действительно, трудно было более метко и лаконично определить существо и статус податного сословия в предреволюционной Франции.

Оно было всем, ибо состояло из людей, которые творили, трудились, создавали жизненные блага или организовывали процесс их созидания.

Оно было ничем, ибо монархия и привилегированные полностью устранили его от участия в политической и общественной жизни страны.

В его состав входили двадцать один миллион крестьян, сотни тысяч ремесленников, кустарей, мануфактурных рабочих, десятки тысяч предпринимателей, финансистов, торговцев.

Интересы всех этих социальных слоев и классов были крайне неоднородны, а то и противоположны. Но все они имели общего жестокого и беспощадного врага: абсолютизм и покровительствуемые им сословия. Пока абсолютизм сковывал их, пока привилегии благородных тяжелыми цепями тянули книзу, все они волей-неволей должны были оставаться союзниками, ибо победу можно было одержать лишь в результате объединения всех сил, противостоявших феодализму.

И третье сословие было готово к тому, чтобы выступить единым фронтом. Поскольку крестьянство — основная масса народа — по самой своей социальной природе не могло возглавить общего движения, а формирующийся рабочий класс был еще очень слаб и незрел, естественно, что руководство всеми социальными силами, входившими в состав податных, приняла на себя буржуазия. Ей было суждено стать гегемоном в грядущей революции, она же рассчитывала использовать для себя и все завоевания этой революции.

Предреволюционный конфликт начался с кризиса «верхов». Первым вестником грядущих потрясений, первым глубоко всколыхнувшим все общество проявлением краха феодально-абсолютистского строя оказался государственный дефицит, сначала лишь испугавший, а затем прочно зажавший в тиски монархию в царствование Людовика XVI. Дефицит был явлением неизбежным. Его хорошо подготовили предшествующие десятилетия, в особенности последние годы «многолюбимого» Людовика XV, короля, которому приписывали весьма характерное изречение: «После нас — хоть потоп!»

Новое царствование на первых порах кое-кому казалось началом новой эры. Это была иллюзия. Двор быстро разделался с дальновидными государственными людьми вроде Тюрго или Неккера. Траты непомерно росли. Легкомысленная и властная Мария-Антуанетта, которую народ наградил титулом «мадам Дефицит», вернула двору внешний блеск времен «короля-солнца». Одно празднество сменяло другое, балы чередовались с пышно поставленными театральными представлениями, королевская охота поражала великолепием, придворным давали огромные пенсии и подарки.

А денег в казне не было…

Страшный государственный дефицит неуклонно рос. С миллионов счет переходил на миллиарды. Впрочем, правительство не интересовалось установлением точной цифры дефицита. Двор требовал новых средств, и эти средства нужно было доставать любыми путями, остальное было совершенно безразлично.

Но вот наступил момент, когда государственная казна очутилась перед фактом невозможности уплаты процентов по долгам, без чего нельзя было заключать новые займы, а без займов абсолютная монархия, оказавшаяся на грани банкротства, не могла уже более существовать.

Хитрый царедворец, министр Калонн придумывает выход, напоминающий басню о Тришкином кафтане: он выколачивает все подати за несколько лет вперед, что дает возможность уплатить проценты по старому долгу и заключить новый заем. Полученные деньги Калонн превратил в золотой дождь, которым щедро осыпал изумленный двор. Догадливый министр прослыл кудесником, успел покрыть под шумок свои личные долги, достигавшие двухсот двадцати тысяч ливров, но на этом, собственно, «чудо» и кончилось. Страшная яма дефицита вскоре вновь открылась перед монархией; она была еще глубже и страшнее, нежели прежде.