Вино одиночества - Ирен Немировски

Элен замерла и, опустив глаза, пробормотала:

— Конечно...

А про себя подумала: «Даже в пансионе мне было бы лучше... Нет такого места на земле, где я чувствовала бы себя несчастнее, чем в этом доме! Но она, моя бедная мадемуазель Роз, что же тогда станет с ней?»

«Теперь не я нуждаюсь в ней, — вдруг с холодным отчаянием подумала она. — За мной уже не надо ухаживать, укутывать в постели, целовать на ночь... Я выросла, я постарела... Оказывается, можно быть старой в двенадцать лет...»

Внезапно ей очень захотелось остаться одной, в полной тишине, насладиться горькой меланхолией, до того как она превратится в грусть и ненависть.

«Если б не мадемуазель Роз, никто не смог бы заставить меня страдать... Лишь причинив ей вред, они могут задеть меня за живое... А у нее есть только я... Думаю, без меня она умрет...»

Элен чувствовала себя слабой и маленькой, до боли сжимая кулаки от осознания своей уязвимости.

Она пошла в соседнюю комнату для занятий, где мать поставила свои платяные шкафы. От шуб доносился легкий запах нафталина. Она повсюду преследовала ее!

В сердцах Элен захлопнула дверь и вернулась в свою комнату, подошла к окну, с гнетущей тревогой взглянула на черное небо; шел проливной дождь; по ее щекам катились слезы. Наконец она произнесла дрожащим голосом:

— Вы знаете, она... мама всегда повторяла, как она рада, что у нее есть вы...

— Я знаю, — прошептала мадемуазель Роз, — но...

Она стояла посреди комнаты, такая маленькая и хрупкая в своем черном платье. Ее глаза с печальной нежностью смотрели на Элен, но постепенно взгляд стал туманным и вдруг застыл на одной точке. Казалось, она смотрела в душу Элен и видела то, что она одна могла увидеть. Может, далекое прошлое... или пугающее будущее в холодном неприветливом краю, одиночество, изгнание и старость. Она вздохнула и по привычке тихо произнесла:

— Ну-ка, убери пальто. И не бросай шапочку на кровать. Иди сюда, я поправлю тебе кудри...

Как обычно, мадемуазель Роз находила утешение в самых обыденных и незначительных делах, но сейчас, казалось, она занималась ими с каким-то раздражением, лихорадочной ожесточенностью, которые очень удивили Элен. Она распаковала дорожные сумки, отказавшись от помощи прислуги, сложила перчатки и чулки в ящик комода.

— Скажи им, чтобы оставили меня в покое...

«А она изменилась с началом войны», — подумала Элен.

2 

1914, 1915 годы проходили ужасно медленно...

Однажды вечером Макс вошел в столовую, где Элен сидела в большом кресле, уткнувшись в одну из разбросанных повсюду газет. Никто в доме Каролей не читал этих военных газет с их полупустыми колонками, кроме разве что последней страницы о бирже. Он улыбнулся. Как же эта малышка нелепа... Плоская грудь, хрупкие худые ручки в коротких рукавах синего льняного платья, белый батистовый передничек в крупную складку по немецкой моде, густые кудри, обрамляющие лицо, уже того зеленовато-мертвенного оттенка, как у всех детей Санкт-Петербурга, выросших без солнца, свежего воздуха и физических упражнений, не считая часа катания на коньках по воскресеньям.

Заметив его, она быстро сняла очки, зная, какой взрослой и нелепой выглядит в них; ее слабые глаза уставали от электрического света, который включали еще на заре.

Он расхохотался:

— Ты носишь очки?.. Какая же ты смешная, бедная моя девочка! Ты похожа на старушонку!

— Только когда читаю или занимаюсь, — отвечала она, чувствуя, как к щекам приливает кровь.

Он с жестоким, издевательским удовольствием заметил, что она покраснела.

— Какое кокетство!.. Бедная девочка, — повторил он с презрительным состраданием в голосе, на которое сердце Элен отозвалось гневной дрожью. — Где твоя мать?

Она угрюмо указала на соседнюю комнату, но тут дверь отворилась, и Белла в пеньюаре, в пышном облаке кружев, едва прикрывавших грудь, вошла и протянула Максу руку для поцелуя. Они молча смотрели друг на друга, и он все ниже и ниже опускал глаза, сжимая губы с выражением страстного желания.

«И они воображают, что я ничего не вижу? Это просто невероятно», — подумала Элен.

Они пошли в гостиную, а она, взяв газеты, снова уселась в красное кресло. Война... Кому до нее было дело, кроме нее и мадемуазель Роз?.. Вокруг сыпалось золото, лилось вино... Кто интересовался ранеными, женщинами в трауре?.. Кто слышал ранним утром мрачный топот солдат, шагающих, как стадо на убой?

Она посмотрела на часы. Полдевятого. Сразу после уроков она принималась за домашнее задание, никакого перерыва с самого утра. Но Элен любила учебу и книги так же, как некоторые любят вино, — чтобы забыться. Что еще, кроме этого, она видела?.. Она жила в пустом, глухом доме. Звук ее собственных шагов в пустынных комнатах, тишина холодных улиц за закрытыми окнами, дождь или снег, ранние сумерки, неподвижный ярко-зеленый свет лампы, горящей все длинные вечера, на которую она смотрела до тех пор, пока та не начинала медленно покачиваться в ее уставших глазах, — вот и все, что скрашивало ее жизнь... Отца почти никогда не было дома, мать возвращалась поздно вечером и закрывалась в гостиной с Максом, друзьями она не обзавелась. Тогда были заботы поважнее счастья детей...

Служанка задернула шторы, в комнате послышался приглушенный смех Макса.

«Чем эти двое занимаются там? Да в конце концов, какая мне разница, лишь бы меня не трогали...»

Она вдохнула запах сигарет, тянувшийся в комнату из-под двери. Отец еще не вернулся. Он придет между девятью и десятью часами, на стол подадут подгоревшие или холодные блюда, он приведет людей, которых называют «предпринимателями», возбужденных, нервных, с нетерпеливыми взглядами, с жадными и цепкими, как тиски, руками. Элен закрыла глаза, и ей казалось, будто она слышит слово, которое они без конца повторяли, единственное, которое она понимала, слово, звук которого гремел над ней, как гром, раздавался эхом, то самое, что она слышала и во сне, и наяву: «...Миллионы... миллионы... миллионы...»

Служанка остановилась на пороге, взглянула на часы и покачала головой.

— Мадемуазель не знает, когда вернется месье?

— Не знает, — ответила Элен.

Она отдернула штору и посмотрела на улицу, ожидая огонька саней на снежном фоне. Постепенно перед глазами все поплыло. Она с наслаждением погрузилась в бездонные мечты, как когда-то давно, играя в Наполеона... Но сейчас она грезила о другом, хотя снова видела себя сильной и могущественной. Королевой... Государственным деятелем, который повергает всех в трепет... Самой красивой женщиной в мире... Элен лелеяла в себе эту новую мечту, поддерживала ее, как тайный огонь.

«Буду ли я красивой?.. Наверно, нет, — с грустью размышляла она. — Сейчас у меня переходный возраст, и я не могу хорошо выглядеть... Но я никогда не стану по-настоящему красивой, у меня большой рот, плохой цвет лица... Боженька, сделай так, чтобы все мужчины влюблялись в меня, когда я вырасту...»

Она вздрогнула, услышав голос отца, который вернулся в компании двоих мужчин: Сливкера, еврея с черными, как угли, глазами, который в разговоре то и дело лихорадочно дергал руками, словно обхватывал сверток ковров, которыми он, вероятно, когда-то торговал перед верандами летних кафе, и Александра Павловича Шестова, сына одного из мимолетных министров во время войны.

Элен села на свое привычное место возле мадемуазель Роз. Буфет трещал под серебряной посудой, купленной на аукционе: старая аристократия почти совсем разорилась и на вес продавала свои ценности, которые скупали разбогатевшие коммерсанты.

«Все в этом доме напоминает пристанище воров, все здесь подержанное», — думала Элен. Массивное серебро было куплено на распродажах, никто даже не удосужился удалить ни инициалы прежних владельцев, ни украшавшие посуду гербы и эмблемы — Каролей интересовал только ее вес. Фигурки Capo di Monte[9] в упаковочной бумаге валялись в углу; севрские статуэтки, маленькие розовые тарелочки из тонкого стекла с изображениями людей и цветов грудой лежали в серванте; Белла купила их на распродаже неделю назад, но они так и остались тоскливо стоять в соломенной упаковке, завернутые в папиросную бумагу. Как и тома на книжных полках, в переплетах с гербами, купленные по цене за метр, которые никто, кроме Элен, не открывал.

Белла шутила:

— Где бы еще раздобыть портреты предков?

Только меха из Сибири были новыми. Элен видела брошенные на стол шкурки горностаев, видела, как жадные руки теребили тонкий мех мертвого животного перед тем, как пришить его к воротнику материнского пальто.

— Александр Павлович...

— Соломон Аркадьевич...

Во время разговора Шестов презрительно щурил глаза и с опаской поднимал свою похожую на яйцо голову, с редкими, напомаженными светлыми волосами, как будто брезговал дышать одним воздухом с этими подозрительными евреями. Сливкер платил ему таким же уничижительным, но все-таки более сдержанным взглядом.