Две операции майора Климова - Огнев Владимир Федорович

— Вчера я еще раз проанализировал все сигналы, поступившие за это время от бойцов, дружинников, населения, — первым, как старший по званию, начал он, разминая в пальцах папиросу. — Среди них было и сообщение колхозника Мурадова о том, что вечером тридцатого нюня он видел двух неизвестных, прошедших в сторону аула Кала. Оно, правда, проверялось, но тогда посчитали, что эти двое просто случайно отбились от группы туристов, ходивших к Кизыл-Дагскому водопаду. По времени их появление совпадало с возвращением последней экскурсии. К тому же в этот день южнее Кала, то есть между аулом и границей, проводились учения двух подразделений пограничных войск и пройти незамеченными дальше аула было совершенно невозможно.

Осипов закурил, выбросил к потолку ровное голубое колечко дыма и, устроившись поудобнее, продолжал:

— А надо вам сказать, друзья, что в ауле Кала живет Сулейман Мирзоев, старый контрабандист, в былые времена немало крови испортивший пограничникам своими проделками. Вскоре после войны Мирзоев был, наконец, пойман с поличным и осужден за контрабанду. Отбыв наказание, он вернулся домой, но со старым покончил навсегда. Со временем у меня с Сулейманом установились хорошие, я бы даже сказал, дружеские отношения. Немало скрытых контрабандистских троп, тайных укрытий, удобных для перехода границы мест указал он мне, во многом помог надежнее закрыть границу. Вот только ислам, религиозные предрассудки, он не мог преодолеть в себе, мусульманские обычаи продолжали цепко держать его в руках. Однако нельзя сказать, что Мирзоев — мусульманин-фанатик, отношение его к аллаху, пожалуй, более чем оригинальное. Аллах для него кто-то вроде небесного эмира: противиться его воле, его законам — страшно, а обмануть при случае — можно. Однажды был у меня с ним такой курьезный случай. Близ аула Кала захватили мы группу контрабандистов, несших наркотики. Люди все местные, кроме одного, личность которого никак не могли установить. Возникло сомнение — контрабандист ли это? Быть может, шпион, пытающийся прикрыть контрабандой свои подлинные цели?

Захваченных видел весь аул, видел их и Сулейман. Долго бился я, допрашивая задержанных, а потом поехал к Мирзоеву. Он как живой справочник: и на нашей и на сопредельной стороне почти всех знает и помнит. Спрашиваю: «Друг, знаешь этого человека?» Мнется Сулейман, вижу — переживает, но молчит. Долго я тогда с ним говорил, однако ничего не добился, так и уехал.

А наутро приходит он на заставу (я тогда еще начальником заставы служил), поздоровался, посидели с ним, чаю попили. Вдруг он встает, отходит к печке, берет в руки полено и, обращаясь к этому полену, говорит: «Никто не может нарушить клятву, данную на коране, смертью покарает его аллах. И я клялся, давно это было, но клялся я на коране, что ни одному человеку не скажу о нем. И я сдержу клятву. Начальник пьет чай, он далеко, он не слышит, я скажу только тебе, полено. Ты не человек, ты глупое полено, аллах не покарает меня, если тебе назову я имя — Абдурашид Сапар-оглы».

Положил он полено, подходит к столу — бледный весь, видно, не очень уверен, что удалось ему объегорить аллаха. Посидели, еще чайку попили. Успокоился Сулейман, распрощался со мной и ушел. Ну, а мне того, что он сказал, вполне достаточно было. Уж о ком, а о бае Сапар-оглы мы знали немало, только что в лицо его не приходилось раньше видеть. Вот как ловко Сулейман вышел из положения.

Все рассмеялись.

— Однако, Степан Григорьевич, я полагаю, что это только предисловие? — прервал паузу Рагимов. — Повествование впереди, так?

— Да, конечно. Так вот, полгода назад Мирзоева разбил паралич, отнялась правая нога. Изредка я навещаю его. А вчера, поразмыслив над сообщением Мурадова, решил съездить в Кала, поговорить там с народом, узнать, не видели ли кого из чужих, да и к Сулейману наведаться.

Встретил меня Мирзоев радостно, но, как мне показалось, чувствовал себя неловко, чем-то был смущен. Надо сказать, что в его доме всегда строго соблюдаются законы гостеприимства: друг не может забежать к нему на минутку, обязательно должен быть выполнен весь освященный обычаями ритуал, обязательно угощение. Мы долго сидели за чекдирме, приготовленным его внучкой, точнее — сидел я, а Сулейман полулежал — нога совершенно его не слушалась. Медленно текла беседа о погоде, об урожае, о холере там, за рубежом. Пришло время и главному вопросу, с которым я приехал: в Кала тридцатого июня к вечеру шли двое, не знает ли мой друг Сулейман что-либо о них? Вижу, вопрос мой смутил старика еще больше. Тут-то и вспомнил я этот случай с поленом, о котором уже рассказал вам. Вспомнил и... сделал глупость, которую не могу себе простить...

В общем, решил я помочь Сулейману. Думаю, опять он клятвой связан. Достал свой магнитофон (я всегда вожу его с собой, удобная вещь), раскрыл, подаю Сулейману микрофон и говорю: «Друг, у меня есть еще дело в ауле, разреши мне отлучиться на полчаса. А если ты вслух вспомнишь в мое отсутствие о тех двух — будет хорошо. Эта железная палочка и чемодан — не живые души, греха на тебе не будет». Взглянул на меня Сулейман, улыбнулся и молча кивнул. А я включил магнитофон и вышел...

— Ну, а дальше? — Березкин нетерпеливо двинул стулом. — Он сказал что-нибудь? И сказал что-то важное?

— Дальше? Дальше послушайте сами.

Осипов неторопливо достал из принесенного чемоданчика небольшой магнитофон, аккуратно поставил его на стол и надавил на клавишу. Некоторое время стояла тишина, затем из динамика послышался звук удаляющихся шагов, стук закрываемой двери. Снова тишина. И наконец — старческий, надтреснутый голос с сильным туркменским акцентом:

— Друг мой Степан! Не удивляйся, что я обращаюсь к тебе. Смерть стоит у моего порога. С каждым днем все труднее и труднее становится мне бороться с ней. Я прожил жизнь, длинную, как Амударья. Я не всегда жил правильно, но жизнь учила меня всегда. Ты защищаешь правильную жизнь. Я старался идти с тобой все эти годы и пойду до конца... Смерть стоит у моего порога, но я не боюсь ее. Я не боюсь и аллаха, ибо тот, кто не страшится неотвратимого, не может страшиться того, чего нет... Я виноват перед тобой, Степан. Мне стыдно за себя. Я должен был сразу послать за тобой. Но болезнь очень мучила меня в эти дни. Прости меня... Я говорю не только для тебя. Я свидетельствую, что нахожусь в здравом рассудке, что говорю правду и только правду. Кажется, так надо, говорить перед судом? Если смерть унесет меня скоро, пусть останутся в жизни эти мои слова. В ночь на первое июля ко мне приходили те двое. Одного из них, Гусева Семена, я знаю еще по лагерю, где он, так же как и я, отбывал наказание. Он смелый человек, и я вначале тянулся к нему, потому что люблю людей гордых и смелых. Тогда я рассказал ему все о себе, о своих ходках за кордон и опасных приключениях, дал свой адрес. Позднее я понял, что Гусев — не только смелый, но и злой человек. Злой и очень вредный для всех нас, советских людей. Гусев — это враг. Я видел раненного им конвоира — человек был искалечен. Я проклял свою прошлую дружбу с ним...

Гусев пришел ко мне с «племянником», так он назвал молодого тонкогубого спутника. Он заставил меня поклясться на коране, что я сохраню в тайне их приход. Но я не боюсь нарушить клятву, ибо делаю это ради доброго дела, для блага людей, а не во вред им... Он хотел, чтобы я провел их за кордон. Он не боялся и холеры, хотя «племянник» дрожал, как хвост ишака, которого гонят рысью. Он не хотел объяснить, зачем ему нужно туда, что ищет он в чужой стране, но в глазах его была злоба...

Я отказался. Да он и сам видел, что я не могу идти, что болезнь скрутила меня. Эта болезнь и моя клятва — причины того, что ты видишь меня сегодня. Будь я здоров — я бы все равно отказался. Но ты нашел бы только мой труп... Я убеждал его, что сейчас перейти границу невозможно. Что он пойдет на верную смерть... Гусев долго сидел мрачный. Затем они ушли в ночь... Я, Сулейман Мирзоев, сказал все...

Тишину, воцарившуюся в комнате, нарушало только еле слышное шуршание движущейся магнитофонной ленты. Осипов резким движением выключил магнитофон.