С августа по ноябрь - Иоланта Ариковна Сержантова

…Бросив всматриваться в своё отражение, небо встряхнуло седыми буклями облаков, сдуло на сторону чёлку, так что стали видны его ясные голубые глаза, и… И всё!

Мокрое место

Жаба, похожая на комок глины, растрескавшийся под лучами солнца, оперевшись о ступеньку, рассматривала схожий с нею самой, лопнувший местами порог и раздумывала, в которую из трещин войти. Пресытившись водой, третьи сутки переливающейся через край чаши неба, жаба искала убежища, способного утолить её надобность в безмятежном оцепенении. Незатейливо попирая молву, жабёнка не была схожа ни со злой сварливой бабою, ни с докучливым мужиком. Вообще же, её усидчивости и умению не дожидаться радостей от жизни, а внимать им ежеминутно, можно было бы позавидовать, коли б не принуждение находиться в постоянной готовности скрыться от немногих, но коварных её врагов. Известно, что первые среди прочих — безобидные для иных, милые во всех отношениях ужи.

Решившись, наконец, жабка махнула левой рукой, в ответ непроизнесённому вслух: «Была не была!», и сдувшись разом в неказистый ржаной, либо овсяный блин, заполнила собой всю глубину приглянувшейся более других щели.

Присутствующий при сём парнишка аж всхлипнул, так скоро всё произошло. Прильнув к ступеням, он попытался рассмотреть пыльный сумрак глубоких щербин порога, дабы выудить оттуда жабу, но тщетно.

Мальчишка встал и, даже не отряхнув грязи с колен, ушёл восвояси, махнув рукой, как та жаба. Было совершенно очевидно, что он был расстроен, ибо винил себя в нерешительности, и не напрасно. Накануне вечером он перенёс с края поля, где шёл покос, под этот самый порог целое лукошко новорождённых ужат и их родительницу, которую придерживал запазухой. И мама, и малыши один за одним исчезали в новом, безопасном жилище, едва распробовав его на вкус. Ужа заползла сама, а ужат пришлось отправлять в норку по одному, осторожно придерживая за хвост.

И теперь, сокрушаясь о своей нерасторопности, мальчишка шёл и плакал. Совесть, угнездившаяся в его душе, подгоняла его расти скорее. Ведь, будь он взрослым, наверняка успел бы ухватит жабу, не дал бы ей пропасть, — так думал он. Этому небольшому, но уже хорошему человеку, не могло прийти в голову то, что большинству взрослых нет никакого дела ни до ужей, ни до жаб, ни до улиток. Они проходят мимо, не замечая их, и хорошо, если дадут себе труд обойти, переступить, а не раздавят нарочно, хрустнув раковиной, до обыкновенного мокрого места.

Пасмурно и грустно

— Пасмурно и грустно.

— С чего бы это?

Сквозь лысую макушку леса проглядывает серое небо. Кленовые листья в веснушках осени не торопятся вниз, на землю. Слишком сыро, да и успеется ещё отлежать-то бока. Спешить в этом деле совершенно не к чему.

На бесстрастной, холодной строчке тропинки — застывшая запятая, писанная той же осенью чёрной тушью слизня. Прочее, — до запятой и после, — смыто дождями. Иди, догадывайся теперь, про что там было и от кого.

Ветер шелестит страницами сентября, подмечая помарки. И привыкший к себе иному, — тёплому, красивому, солнечному, рыдает он безутешно, смывая со страниц своего дневника и прошлое, и будущее. А настоящий он весь таков, каким угадывается по очертаниям в посечённых непогодой зеркалах застоявшейся на дне придорожных канав воды.

Дольше всех на осень засматриваются зорянки. Радуясь раздолью, яркие птицы хозяйничают на просторе опустевших садов. Синицам, тем наскучило сидеть на чемоданах, да переезжать из леса к человеческому жилью и обратно. Порешив дождаться, покуда стужа сожмёт округу крепкой своей рукой, манкируя лихорадкой и взбалмошностью заморозков, они лениво обустраивают заброшенные забывчивыми белками гнёзда. Но не от праздности так, а по причине напитавшихся сыростью одежд ветра, который первый всюду, куда не пойди.

И ведь если просто выглянуть из тёплого дупла, непогодь не выдаёт себя ничем. А уж коли шагнёшь за порог, тут-то тебя обступит всего: и с боков, и спереди, и как примется толкать в спину мокрым кулаком…

— Пасмурно и грустно.

— То-то и оно…

Сентябрь

Фотографии осени вклеены в альбом сентября. На первых страницах она совсем ещё юная. Золотые локоны скрадывают милую припухлость лица, а глаза цвета неба бездонны столь, и с тою жемчужной искрой, что, не желая того, возвещает про свою радость любоваться на этот свет.

По утрам она неизменно бодра, напевает нечто тихое и прелестное вместе с тем. Вся в заботах, не гонит от себя бабочек, гладит по спинкам кузнечиков тонкими прохладными пальцами, греет в горсти ужей. Она находит время подпеть даже шмелю, но закашлявшись от низкого тона, смеётся и просит его ненадолго отстать, дать возможность справиться с дыханием.

Смывая с холодных берегов остатки лета речной водой, осень старается не тревожить понапрасну рогоз, обойти его, дабы не увязался следом. Он любезен, как все манерные старички, но нечистый его бархатный сюртук извечно в пуху и уместен там, где он теперь — на грани, по колено в тёмно-зелёной тине.

Осень, покуда молода, невольно брезглива. Выражение досады сильно портит её всегдашний облик наивной ласки ко всему. Сперва она хмурится понарошку, потом — по привычке, и вот уже — делся куда тот милый образ простоты и расположения…

Вклеивая очередной портрет осени в свой альбом, сентябрь и сам недоволен. Негоже оставлять для памяти то, про что хочется забыть поскорее. Да осень, привыкшая уже перечить, не даёт себя переснять, но лишь дует обиженно губы, силясь не заплакать, и рыдает, в конце концов, сама не понимая, отчего.

На обороте последней карточки, подписанной сентябрю — полинялые строчки: «Твоя» и «Люблю». Да с такою серой мутью во взгляде… то не от чувств, а для сглазу, привязать к себе покрепче, дабы. Ну и сентябрь тоже хорош, сам себе на уме. Прикроет ту карточку мокрым прозрачным почти кленовым листом, да позабудет, куда положил. Коли б не характер дурной, любую бы тешил осень, а так… Прислонившись спиной к октябрю, прикроет сентябрь глаза и, словно наяву, снова увидит осень, ту, где она покладиста, мила и голубоглаза от того.

Прошлое

Сжимая тонкими пальцами малый лист клёна, трава ждала своей очереди. Аккуратный и занозистый, он был билетом в осень. Кайма запечатлённой на нём малиново-красной зари веселила траву своим светом, хотя в самом деле, если глядеть на неё без настроения, могла показаться более, чем