Людмила Гурченко - Екатерина Мишаненкова

Вроде бы что такое пропажа голоса? Неприятно, но не смертельно. Но не для актрисы, ведь для нее голос — это рабочий инструмент. Актер без голоса — инвалид, он уже не сможет играть.

Как всегда, когда на нее сваливались очередные неприятности, Людмила Гурченко помчалась к родителям в Харьков. Оказалось, у нее серьезные эндокринные нарушения, отсюда и боли в суставах, и пропажа голоса. Ее положили в больницу, где она много-много дней провела лежа и молча. Смотрела в потолок и думала, думала. О себе, о жизни, о бросившем ее муже, о том, что никогда не чувствовала себя в его квартире как дома. Любовь была, а семьи не было. Семья у нее только одна — родители, а теперь еще и Маша. А бывший муж как был чужим, таким и остался, он в ее жизни никто, всего лишь отец Маши.

С тех пор она больше никогда не упоминала его имени. Если надо было сказать о нем, так и говорила: «отец Маши».

Глава 8

Шли дни и месяцы, молодой сильный организм брал верх над болезнью, та постепенно отступала, и вот скоро Людмила Гурченко уже снова могла ходить, говорить, играть на гитаре и даже петь. Правда, пела она сиплым голосом, а двигалась, преодолевая боль, но для нее, с ее жаждой жить и работать, этого было достаточно, чтобы она вскочила с больничной койки и сбежала в Москву. Она уже осознала когда-то, что бездействие для нее — все равно что смерть, и после долгого вынужденного покоя теперь страстно хотела чувствовать себя живой. А значит, надо было работать, ведь для нее не было жизни вне актерской профессии.

Но в Москву она вернулась в пустоту. Брак распался, на киностудиях о ней уже забыли, и даже в Театре киноактера, где простаивающие между съемками артисты получали какую-никакую зарплату, ее уже сняли с довольствия, потому что ее последний фильм был слишком давно. Правда, новый директор вошел в ее бедственное положение и вновь назначил ей зарплату, как только она мелькнула в крошечном эпизодике какого-то японского фильма, который даже не значится в ее фильмографии. По ее собственным словам, у нее там была лишь одна фраза: «Да-да, Тасико-сан, я его позову».

В ожидании ролей в кино она стала работать в Театре киноактера вместе с остальными временными неудачниками их профессии. В то время у театра не было сцены, спектакли не ставились, так что работа там была бы фикцией. если бы не сами актеры. Да, спектакли не ставились, но они все равно их репетировали. Во-первых, чтобы не потерять квалификацию, а во-вторых — ну они же не зря выбрали эту сложную профессию, где лишь один из сотни добивается хоть какого-то успеха, а остальные так всю жизнь и прозябают в эпизодах. Артисты не могут не играть. Их творчество — это их жизнь.

И конечно, они мечтали — а вдруг им все же дадут свой театр или хотя бы временную сцену, и они смогут играть перед зрителями. Это были лишь мечты, но они помогали не пасть духом в этом бесконечном и угнетающем ожидании. Людмила Гурченко в Театре киноактера ждала и мечтала вместе со всеми, ну а пока репетировала роль Джульетты. Кажется, именно тогда она впервые по-настоящему открыла для себя, поняла и прочувствовала Шекспира. Жаль, что ей так и не довелось сыграть в его пьесах ни в кино, ни в театре.

Театр им, конечно, никто так и не дал, но возможность выходить на сцену все же появилась. Пришло понимание, что зрителей интересуют не только сами фильмы, но и актеры там играющие, и режиссеры, и операторы, и художники, и вообще сама кинематографическая «кухня». Творческие встречи с представителями мира кино собирали немало зрителей, и постепенно в них стали участвовать очень многие артисты. Людмила Гурченко для такой «кинематографической бригады» подходила идеально — с одной стороны, зрители ее еще помнят по «Карнавальной ночи» (а про скандал с конвертами уже успели подзабыть), а с другой — она нигде не занята, не снимается, а значит, может ездить по стране сколько угодно. Она поехала и не пожалела об этом.

На этих концертах она по-новому взглянула на многих артистов, да и на творческих людей в целом. Например, сделала важный вывод, что талантливый человек никогда не повторяется и даже одну и ту же историю каждый раз рассказывает хоть немного, но по-другому. И тут же с горечью отметила, что зрители-то как раз этого обычно и не видят. Значит, артист, живя и фантазируя на сцене, вместо того чтобы без особых душевных затрат произносить раз и навсегда затверженный монолог, старается не только для них, но и для себя. Он не дает себе поблажек, не дает застаиваться своему таланту.

Так, в общем-то и прошел для нее 1962 год. Репетиции в Театре киноактера, концерты «кинематографических бригад» и бесконечное ожидание, когда же о ней наконец вспомнят на киностудиях. За весь год было лишь одно приглашение на пробы, но взяли другую артистку.

Но тем не менее она почувствовала некоторую стабильность в своей жизни, к тому же после развода ей досталась тринадцатиметровая комната в коммунальной квартире. И она решила забрать к тому времени уже трехлетнюю дочь из Харькова к себе. Родители отрывали от себя внучку с кровью и слезами, но тоже понимали, что ребенок должен расти при матери. Абсолютно против этого плана была только сама Маша.

Но ни мороженое, ни другие детские радости не могли полностью приручить упрямую Машу. Ходить за ручку она желала только с бабушкой, спать тоже с ней, и вообще от нее не отставала ни на минуту. Пришлось Елене Александровне уезжать тайком, ночью, пока внучка спала.

Но надежды на то, что ребенок просто смирится с неизбежным, не оправдались. Когда она утром обнаружила, что любимая бабушка уехала, она не стала слушать уговоров матери, не стала плакать или кричать, а начала лихорадочно собираться. Сложила в наволочку свои вещи и игрушки, надела теплую пижаму и отправилась, не глядя на идущую следом мать, по проспекту на вокзал. «Чья это девочка, товарищи? Девочка, чья ты? Где ты живешь? Кто твои папа и мама?» — спрашивали изумленные прохожие при виде девочки в пижаме с наволочкой, полной одежды и игрушек. «Я еду до Лели и до дедушки Марка у Харькув!» Пришлось ее наконец ловить и уносить обратно домой.

«Война» в одночасье закончилась, и с тех пор Маша вела достаточно типичную для актерских детей жизнь.

То с мамой, то без нее, летом ездила с ней по гастролям, зимой привыкала к чужим тетям, сидевшим с ней, а потом и вовсе к ранней самостоятельности.

Ну а Людмила Гурченко вертелась как могла. Если раньше еще можно было временами опустить руки, то теперь она всегда помнила, что дома у нее дочь, которую надо кормить, а значит, надо работать и еще раз работать. Но все же в эти годы творческого простоя у нее было мало денег, но зато много времени. И так получилось, что тогда она познакомилась с большим количеством интересных и странных людей, чем обычно за целое десятилетие. Водила она дружбу с художниками, хотя, как сама потом признавалась, не понимала ни их, ни того, что они рисовали. Но это не мешало ей ими по-своему восхищаться и любить живопись как что-то непонятное и загадочное. Бывала она и в компаниях, собиравшихся вокруг деток богатых и влиятельных родителей. Советские состоятельные бездельники не меньше, чем маркизы какого-нибудь Галантного века, любили окружать себя людьми искусства, которые будут творить для них что-нибудь «за еду». Но среди них Людмила Гурченко, конечно, не прижилась.