Сыны Зари - Джек Кертис

– Ну а человек в поезде? – спросила Сандра. – А дети из прибрежной пивнушки?

– Да, конечно. Все это я и сам знаю. Я понапрасну трачу время. Это просто какой-то ненормальный с булавкой, которую он втыкает в какое-нибудь место на карте, и с винтовкой. Но знаешь ли, продолжать хоть что-то делать все же лучше, чем не делать вообще ничего, так что мне приходится исходить из того, что у меня есть.

– Ну этого-то у тебя негусто. Если она занималась стриптизом, то могла впутаться в грязную историю с кем угодно. Массажный кабинет? Что ж, девушки там работают в несколько смен, и поток клиентов очень плотный.

– А с чего ты посоветуешь мне начать?

– Поспрашивай девушек, – сказала Сандра. – Других девушек. Глядишь, и повезет. – Она допила свой джин и встала.

Из бара они вышли вместе. Сандра подошла к кромке тротуара.

– Не подвезти ли тебя? – спросил Кэлли.

Сандра улыбнулась и двинулась навстречу желтому огоньку приближающегося такси.

– Мне надо беречь свою репутацию, – ответила она.

Сандра уже отошла от Кэлли, когда водитель остановился, увидев ее поднятую руку.

– Спасибо, Сэнди, – сказал Кэлли.

– Дела давно минувших дней, – не оборачиваясь, сказала она все с тем же эдинбургским акцентом.

Глава 8

Пустыня пела свою особую песню, разливавшуюся среди раскаленных добела скал, высохшей земли и неприступных стен каньонов. Тихий звук был неразличим для слуха, если только вам не удавалось найти какой-то другой способ восприятия звуков. Относительно недалеко пара пони пробиралась через кустарник и рощицу невысоких деревьев. Ястреб кружил в знойном небе, потом резко накренился и полетел дальше, подгоняемый порывом суховея.

А в комнате Нины Кемп было прохладно, хотя ослепительный солнечный свет бил прямо в окна. Полоски жалюзи были наклонены так, чтобы отгонять прочь все, кроме совсем уж слабых отблесков. Шепот кондиционеров звучал словно эхо, доносившееся из самого дальнего конца пещеры. Нина сидела на полу, скрестив ноги. Прямо перед ней лежала сумка, карман которой был отделан бахромой. Поперек кармана тянулась цепочка фигурок, стоящих взявшись за руки, – одно из бесконечных олицетворении дружеских связей между людьми. Туристы любили покупать такие сумки, но никогда ими не пользовались.

Жалюзи пропускали в комнату шесть узких полосок солнечного света, чистого и настойчивого. Его было вполне достаточно, и Нина не хотела никакого другого. Она сидела словно у входа в пещеру, спиной к полоскам света, и казалось, быть ближе к окружавшему ее миру было для нее невозможно. Нина открыла сумку, вынула из нее льняную квадратную салфетку и развернула ее на полу. Потом она достала рулончик миткалевого бинта, пузырек с антисептической жидкостью и небольшое зеркальце. Она положила бинт прямо на пол, у самого края салфетки, а зеркальце прислонила к небольшой дамской сумочке, как раз для этой цели поставленной там же, на полу.

Расстегнув пуговицы на рукаве блузки, а потом еще две у шеи, Нина стащила ее с себя через голову. В полумраке ее обнаженный торс тускло светился. Последним предметом в сумке была опасная бритва. Нина положила ее вдоль ладони, от холма Венеры к кончикам пальцев, – черепаховый футляр-ручка был гладкий и изогнутый, – потом вытащила лезвие из футляра.

Между ними дурная кровь. Кровавое родство. Кровавая вражда.Постоянное ощущение чего-то неизбежного. Это в крови. Та же самая кровь.Это достает до самого твоего сердца. Кровавая свадьба.Эта кровь окрашивает румянцем твои щеки, от нее краснеют глаза...

Нина держала левую руку, вытянув ее ладонью вверх. Дыхание ее слабело, остановившийся взгляд был устремлен в одну точку. Она не трогала эту руку несколько недель, и теперь кожа на ней была чистой, зато ее правая рука представляла собой паутину узких шрамов, еще толком не заживших. Не нажимая, она потянула бритву поперек вены, используя только вес самого лезвия, не более. Мышцы ее живота чуть-чуть напряглись, а потом расслабились, поскольку она уже приучила себя к боли.

На коже проступили бусинки крови, словно пот. Нина сделала еще один разрез, слегка наклонив бритву, и кожа разошлась. Еще три разреза – и она положила бритву на пол. Нина внимательно наблюдала, как кровь, хлынув из ранок, тонкими струйками потекла по обе стороны руки к запястью. Она пошире раздвинула пальцы, освобождая место для этих струек. Ручеек брал свое начало из локтевой ямки и широко разливался на ладони, образуя что-то вроде дельты.

Две или три неторопливые капли упали на плотный лен салфетки, стремительно распустив на нем красные цветки. Потом рядом с ними появились еще и еще... И вот уже послышался частый монотонный стук, напоминавший дробь первых дождевых капель перед началом шторма.

Айра Санчес немного приподнял правую руку, чтобы его пони почувствовал удила. И когда лошадка остановилась, Санчес, повернувшись в седле, посмотрел назад.

Гуго Кемп следил за полетом ястреба, который уже поднял с места кролика и теперь парил позади зверька, время от времени поддразнивая его имитацией атаки, но на самом деле и не думая пока нападать. Кемп хорошо знал, что сейчас произойдет. Каждый раз, когда кролик начнет петлять, ястреб будет камнем пикировать на него, чтобы вернуть его на прежний маршрут и загнать в высокие кусты ярдах в восьмидесяти отсюда. Ну а в этих кустах ястреб сделает парочку стремительных выпадов, пугая свою добычу, а потом еще решительнее налетит на кролика и опять вернет его на тот же путь. А еще через тридцать ярдов из кустов вылетит другой ястреб и, вытянув желтые когтистые лапы, понесется прямо на кролика. В воздух поднимется невысокий столбик пыли. И вторая птица, взгромоздившись на добычу, расправит крылья, дожидаясь первую, уже снижающуюся, полакомиться.

Кемп, натянув поводья своего пони, развернул его и рысью пустил по невысокому склону к месту, где его поджидал Айра.

– Ты это видел? – спросил он, и Айра кивнул в ответ. – Блестящая засада! Хотя сама тактика известна испокон веков.

– Да, я знаю, – ответил Айра. – Апачи таким вот манером вырезали целые воинские колонны.

Айра и сам наполовину был индейцем племени пима, а имя свое он получил в честь солдата из их племени, водрузившего флаг над Иводзимой[2]. Отец Айры был мексиканцем, и мать много рассказывала мальчику о нем, говорила, что он, мол, был славным парнем, и всегда улыбалась, вспоминая о нем.

Оба мужчины некоторое время понаблюдали за пиром ястребов над останками кролика. Айра улыбнулся.

– Тоже, видно, работают на «Дженерал моторе», – сказал он, каблуком отправляя своего пони дальше.

Когда они прискакали на двор. Генри Глинвуд стоял на террасе. Он не спеша пошел им навстречу, глядя только на Кемпа. Полуденное солнце отражалось в стеклах его темных очков. Кемп спрыгнул на землю, отбросив свои поводья Айре.

– Это началось, – сказал ему Глинвуд.

Как только они подошли к дому, из него вышла женщина. Она несла на подносе холодное пиво, и Кемп взял его, не глядя на женщину.

– Сколько времени в нашем распоряжении? – спросил он.

– Дней десять... Ну, пара недель.

– А этого хватит?

– О да! До той поры мы можем держаться в стороне.

– Мы уже выразили свою заинтересованность?

– Разумеется. Так, для зондажа. Я полюбопытствовал – сделаны две-три заявки. Ничего серьезного.

– А как с реакцией?

– Ну... – Глинвуд слегка поджал губы. – Ты же знаешь: нас ведь выбрали не первыми...

– Но мы ими станем, – сказал Кемп и, когда они вошли в дом, добавил: – Десять дней. Никаких двух недель. Десять дней.

Нина протерла руку антисептиком, потом перевязала ее бинтом и улеглась в кровать. Ей стало очень легко. Нет, не из-за потери крови: для этого ее надо было потерять куда больше. Легкость была от боли и от самого ритуала. И теперь она могла, хоть и ненадолго, почувствовать себя не такой замаранной изнутри. Не такой черной. Она могла не так сильно ненавидеть себя. Часть скверны убралась из тела вместе с кровью. Чем пустое там, внутри, тем лучше.

Полуобморочное состояние должно было на какое-то время поддержать ее. Чем-то это напоминало жизнь на грани сна, когда толком не понимаешь, то ли сон был реальностью, то ли реальность – сном, то ли они вовсе перемешались друг с другом...

Нина полуприкрыла глаза, томная и слегка раскрасневшаяся, словно она только что была с мужчиной. Полузатененные окна задерживали свет, пропуская лишь какие-то перламутровые отблески слепящего солнца.

А Нина плыла, плыла куда-то... Если бы кто-нибудь вошел в ту минуту в комнату, где она лежала, не способная ничему противиться, он мог бы прилечь рядышком с ней, погладить ее груди, как гладят по головке ребенка; мог бы расстегнуть пояс на ее брюках и стянуть их, как раздевают ребенка; мог бы приласкать ее, раздвинуть ей ноги, и его лицо возникло бы над ней, и жемчужные отблески из окон образовали бы нимб вокруг его головы...