Литературная Газета 6424 ( № 30 2013) - Литературка Литературная Газета

Юрий ПОЛЯКОВ

Дмитрий КАНТОВ

* * *

Откушав, с постоялого двора

Выходит барин. А ямщик с утра

Ждёт... Здесь оно, начало русской прозы...

Ни чарки мужику, ни пирожка!

И: «Как я мог забыть про ямщика?!» –

Наш барин в рёв!.. Потешны эти слёзы

Радищева. Смешон и Карамзин,

Рыдающий над Лизой через слово.

А вот библейский эпизод один:

Когда Иосиф, с братьями сурово

Поговорив (почти что фараон!),

Их оставляет и выходит вон,

И плачет, – перечтёшь, и тронет снова.

Хоть сам рассказчик деловит и строг,

Как будто Чехов дал ему урок:

Про факты, потрясающие душу,

Пиши как можно сдержанней и суше.

* * *

Стоя, ехали к другу с тобою в село

Мы, мешая мешкам и корзинам.

Всю дорогу ворчал я: автобус трясло

И в салоне воняло бензином,

И мозолил глаза мне стандартный пейзаж:

Колоколенки, баньки, домишки, –

Словом, всё, чем художник владимирский наш

Накормил земляков до отрыжки.

И при виде чахоточных наших осин

И берёзок, больных дистрофией,

«Верно пишет, – сказал я, – маркиз де Кюстин:

Всякий, близко знакомый с Россией,

Жить согласен в любой, но не в этой стране...»

А потом шли вдоль поля пешком – и:

«Мы, конечно, устали, – сказала ты мне, –

Кочевать по друзьям и знакомым.

Больше года!.. Но было ли, вспомни, хоть раз,

Чтоб остались мы на ночь без крова?

Или спать уложили голодными нас?

Или грубое молвили слово?..»

И меня тихим ветром овеяло вдруг,

Шелестящий в нём был, утешительный звук...

«Кстати, вспомнить тебе не мешает,

Что ещё, – улыбнулась ты, – пишет Кюстин:

Голос Божий слышней средь российских равнин,

Здесь ничто его не заглушает...»

* * *

«Езда за культурой сегодня реликт, –

Как правильно папа сказал Бенедикт

(Шестнадцатый вроде по счёту). –

Туристам развлечься охота».

Особенно нашим. Всё кажется нам,

Что мы, как в тюрьме отсидели.

Кто травки махнёт покурить в Амстердам,

Кто в Гамбург – облазить бордели.

Привет, гедонист наш с тугим кошельком!

Прощай, коммунист с автоматом!

Прекрасно, что в двадцать мы первом живём

Столетии, а не в двадцатом,

И в центре Парижа студентке простой,

Узнав, что она из России,

Клошары кричат: «Достоевский! Толстой!»

Интеллектуалы какие!

* * *

И я так жил, и, думаю, любой,

Кто рос в панельной типовой хрущёвке.

На улице мальчишеский разбой

Чинили Кольки разные да Вовки.

Идёшь за хлебом – тут они как тут.

«Эй, отстегни, пацан, копеек двадцать!»

И отстегнёшь, не то очки побьют,

И мама будет, как всегда, ругаться.

Отцы стучали вечно в домино

И под столом бутылку разливали,

А сдачу нам давали: на кино.

А матери, не помню, чтоб давали.

До нас ли им? То швабра, то плита.

«Ты что в меня вцепился, как калека?

Ступай во двор! И мяч там, и лапта!..»

Нет, у меня была библиотека.

В соседнем доме. Скромный филиал.

Там на руки одних Барто давали

Да Михалковых. Но читальный зал!

И Милн, и Киплинг были в этом зале.

Со стеллажа я стаскивал тайком

Боккаччо, а потом и Мопассана.

Библиотекарша мне строгим голоском:

«Вон то тебе читать, – сказала, – рано», –

Чем только любопытство разожгла...

Я сверстникам, любителям футбола,

Про взрослые секретные дела

Рассказывал часами после школы.

Им «тискал», точно в лагере, «роман».

Подчалил как-то Вовка (или Колька),

Послушал и: «Дай пять, – сказал, – пацан!

Обидит если кто, скажи мне только...»

С тех пор меня не трогала шпана.

Да, классики, по-видимому, правы:

Литература всё-таки должна

По мере сил смягчать людские нравы.

* * *

Пред тем как удалить их безвозвратно,

Перечитать решил я эсэмэс.

Во многих ничего мне непонятно.

И года не прошло, а смысл исчез.

«У БРИТОВА СЕГОДНЯ». Что за Бритый?

«И ЭТИХ ТОЖЕ». Что за ерунда?

Вдруг – старый номер твой, полузабытый,

И текст: «Я СПАТЬ ЛОЖУСЬ.

ДО ЗАВТРА, ДА?»

И вспомню: это мы с тобою жили

Ещё не вместе. Чтоб звонок ночной

Не разбудил родных, мы не звонили –

Писали... Год уже, как ты со мной,

И свой мобильник на подушку с краю

Я больше не кладу, не жду во сне:

Вдруг ночью что-нибудь напишешь мне...

Счастливым, мёртвым сном я засыпаю.

* * *

Осень. Как в тазике, в луже

Киснет листва у неё...

Словно постылому мужу

Женщина мыла бельё,

А у самой уж пожитки

Спрятаны тут же, в саду.

Свистнули из-за калитки.

«Милый мой, ты?..» На ходу,

Точно цепочки, стрясая

Капли холодные с рук,

Скрылась... И вот, закисая,

Ржавеет пестрядь. И звук –

Тонкий, дрожащий... Неясно:

Ветер ли это – стеклом,

Или стаканом – несчастный

Брошенный муж за столом.

Красная жизнь, золотая

Кончена с нынешних пор.

Белая брезжит, простая.

Крохотных ангелов стая

С неба несётся во двор.

* * *

Богородицы образ из храма

На прихрамовый вынесли двор,

На газончик поставили прямо

И запели (старушки, не хор):

«О Царица моя преблагая!

Мне одно упование – Ты.

Помощь слабому есть ли другая

И заступница у сироты?

Ты же видишь, в каком я лишенье!

Ты же видишь, в какой я беде!

Где скорбящим искать утешенья

И защиты обиженным, где?

У Тебя лишь одной, Пресвятая,

Лишь под Твой прибегаю покров...»

Так хотелось подпеть, но тогда я,

К сожаленью, не знал ещё слов.

БЕНЕДИКТОВ

                        – Что стоит Бенедиктов? – спросил я приказчика.

                        – Пять рублей, – да и стоит. Это почище Пушкина-то будет.

                                                                А. Фет. «Ранние годы моей жизни»

Он размышлял: «Питает птиц Всевышний...

Вот воробей – сидит в чужом саду

И кормится, подлец, чужою вишней.

Я поступи так – скажут, что краду!» –

Поэт, чьим первым сборником когда-то

Фет восхищался и Тургенев с ним.

Потом признали оба виновато,

Что пошлым увлекались и пустым.

Но мне милей их ранняя пристрастность,

Чем поздний ум.

Позволь, читатель, ясность

Цитатою внести ещё одной:

«Но вот – конец! Спокоен стал больной.

Спокоен врач. Сама прошла опасность –

Опасность жить». Ведь правда ж, хороша?

А дальше – речь о том, как отлетела

И вниз освобождённая душа

Глядит на ею брошенное тело.

«Она земным стихиям говорит:

«Голодные! Возьмите: это ваше!»

Поэт?.. А только тем и знаменит,

Что небо с опрокинутою чашей

Сравнил, что Пушкин сухо похвалил –

Банальное теперь – сравненье это,

Что пищей он для пародистов был...

Для тех же, что высмеивали Фета.

* * *

Утро. Зимнего солнца лучи

Бьют в глаза мне, и я просыпаюсь.

Вижу: бабушка возле печи

На скамейке сидит, улыбаясь.

«Мало, мать, от голландки тепла,

Чтоб её! Перемёрзнем к обеду!» –

Раздаётся ворчание деда.

Самокруткой дымит у стола

И плюётся он – то ли от злости,

То ли в рот ему лезет махра...

Было вроде бы только вчера,

И уже два креста на погосте.

И не встать никому из могил.

Но как будто бы вживе я слышу:

«Ты бы, старый, бранился потише!

Снова внука чуть свет разбудил!»

* * *

Слова пугающие те

На ум приходят мне всё время:

«Поэт, мол, умер в нищете,

В отчаянье, покинут всеми...»

А знай, допустим, я, что он,

Любимый всеми, жил в достатке

И был надеждой окрылён,

И... – разве было б всё в порядке?

Там... Чт[?] там? Лодка? Или мост?

Или тоннель со встречным светом?..

«Умри, – рекомендует Фрост, –

В парчу и золото одетым!»

А Блок чуть не кричит: «Пускай,

Как пёс, умру я под забором!..»

Что ж, если вправду есть (не рай,

Не надо!) мир иной, в котором

Нам представляться будут сном

Находки здешние, потери, –

Не всё ль равно?.. Беда в одном:

Я иногда в тот мир не верю.

* * *

«Поэзия сегодня не нужна...»

Подумай, чт[?] сказала!

Пока с тобою в радость нам она,

Не всё пропало!

«Где двое (Иисусу и двоих

Свидетелей – с лихвою)

Сойдутся, там и Я, – сказал, – средь них».

А нас ведь двое!

И Слово – то, что носится, как Дух,

Плоть обретает снова.