Летим на разведку - Николай Бондаренко

— Ты летал сегодня, Юра? — спрашиваю Ермолаева.

— Летал.

— Как все произошло?

— Произошло так, как происходит, когда в центральный бензобак попадает крупнокалиберный снаряд. Машину мигом охватило пламя. Генкин «клюнул» вниз, сбросил бомбы, дотянул на свою территорию, и все трое — Генкин, Раицкий и Минченков — выпрыгнули.

— Много было разрывов зенитных снарядов?

— Вагон и маленькая тележка! Под Мелитополем они лупят как ошалелые! отвечает штурман звена Лакеенков.

— Ведь что произошло? Мы должны были бомбить станцию Райхенфельд с боевым курсом двести тридцать градусов, — начал рассказывать Ермолаев. — И только решили перестраиваться для пикирования по звеньям, как сильным заградительным огнем ударили зенитки. Поверь, Коля: света белого не видно из-за разрывов.

— Знаю, приходилось на своей шкуре испытать.

— Ну вот. Командир отвернул влево. Мы ушли за линию фронта и зашли на станцию с тыла. Но в момент подачи командиром сигнала на перестроение в его самолет попал снаряд. Произошла, скажу, небольшая заминка, а потом Покровский с Лакеенковым взяли команду на себя, и мы, выпустив тормозные решетки, пошли восьмеркой в атаку на станцию.

— И положили бомбочки точно в цель! — дополняет рассказ Ермолаева стрелок-радист Зубенко.

— Потеря сегодня большая. Нет с нами командира Генкина, штурмана Раицкого и начальника связи Минченкова, — говорит летчик Анучиков, затягиваясь папиросой.

— Это верно, что их ветром отнесло за линию фронта?

— Верно, Коля. Я хорошо видел, — подтверждает штурман Иващенко. — У фашистов им, конечно, не поздоровится…

— Может, они еще вернутся? Ведь на войне всякое бывает… — с надеждой говорит Ермолаев. И, немного помолчав, добавляет: — Не укладывается, братцы, все сегодняшнее в голове. Не укладывается…

После освобождения станции Райхенфельд туда была послана группа однополчан под командой начальника воздушно-стрелковой службы полка капитана Вигдорова. И мы узнали немногое, но страшное.

Штурмана эскадрильи капитана Раицкого, приземлившегося километром западнее Генкина и Минченкова, немцы долго преследовали с овчарками. Он отстреливался и был убит.

Когда фашисты схватили Генкина и Минченкова и стали кричать: «Юдэ! Юдэ!» — Генкин плюнул офицеру в лицо. Гитлеровцы стали его бить автоматами, а затем слили из грузовой машины в ведро бензин, облили их и подожгли.

Но и на этом фашистские изверги не остановились: они сровняли с землей месте захоронения Раицкого и в течение двух недель не разрешали населению похоронить Генкина и Минченкова. И все же нашлись люди, которые под покровом ночи присыпали обгоревшие тела героев землей.

Группа Вигдорова похоронила Генкина и Минченкова у зеленого тополя-великана, далеко разбросившего свою богатырскую крону.

Еще придут далекие, светлые послевоенные дни, и жители села Плодородное Мелитопольского района перенесут их останки в братскую могилу. Над ней расцветут цветы. Зашумит листвой посаженный пионерами парк. Станет на гранитный постамент бронзовый солдат. Приедут однополчане. Приедут, положат красные гвоздики и уронят горючие слезы жена, сестра и дочь Генкина. Они увидят зажиточную, привольную колхозную жизнь, искрящийся виноград, склонившиеся к земле ветки яблонь. Расскажут о своем отце, брате и муже. И услышат: «Мы внаем, что за родной край отдали жизнь лучшие наши люди, поэтому стараемся сделать для Родины больше хорошего, чтобы жить за себя и за них… Оставайтесь у нас. Будете всем нам родными». Но это придет, и придет не скоро…

А сейчас мы, однополчане, жестоко мстим врагу за смерть боевых друзей. Мстим и за погибших в боях за Мелитополь товарищей из экипажей Ковалева и Попурина…

Экипаж Панфилова после инцидента со своими «яками» на разведку уже не посылают, а назначенный в мое звено экипаж Угарова летает ведомым у командира полка. Так что больше всех, как говорится, работенки по разведке достается нам с Моисеевым. Мы этим довольны. Все новые и новые сведения о фашистских войсках доставляем командованию.

…В одном из вылетов за Днепр я замечаю неподалеку от крупного населенного пункта множество немецких самолетов-бомбардировщиков, стоящих в степи.

— Борис, посмотри! — кричу и толкаю Зиновьева, записывающего что-то в бортовом журнале.

— Аэродром Большая Костромка! Его никто еще не знает! — обрадованно произносит Борис и быстро вслух считает самолеты.

— Захожу на фотографирование!

— Заходи!

— Вот это подвалило нам медведя сегодня, — говорю Борису, выполняя заход.

— Баглай!

— Слушаю!

— Передай закодированно на КП: разведан аэродром Большая Костромка. На нем сто пять двухмоторных бомбардировщиков! — дает команду стрелку-радисту Зиновьев.

— Понял, передаю! — коротко отвечает Баглай.

— Ты хорошо сосчитал? — спрашиваю штурмана.

— Хорошо. Борис Зиновьев считает самолеты на аэродромах с точностью плюс минус три. А мою ошибку, если она будет, поправит вот эта шкатулочка, отвечает Зиновьев, выключая тумблеры на щитке управления фотоаппаратами.

Мы находимся в дальней точке маршрута. Это не очень приятно. Я часто поглядываю на лежащую далеко-далеко на восточном горизонте легкую синеватую дымку. Скорее бы туда, домой.

— Слушай, Борька, а если, не дай бог, фотоаппараты замерзли и не сработали? Давай я еще разок зайду. Для гарантии… — говорю обеспокоенно штурману.

— Давай! — соглашается Борис.

Делаю повторный заход, и Зиновьев снова проходится по тумблерам управления фотоаппаратурой.

— Вот теперь моя душенька спокойна, — говорю, отваливая резким разворотом от аэродрома противника.

— Командир, бьют зенитки! — докладывает Баглай.

— Да черт с ними!

— И первый и второй раз ты прошел над центром летного поля. Фотоаппараты работали отлично. Я на «бесконечность» дал. Так что снимков наклепали много! — смеется Зиновьев.

— Петя, истребители в воздухе есть? — спрашиваю у стрелка-радиста.

— Пока не вижу, командир.

— Хорошо, летим домой.

Мы, разведчики, после боевого задания пропадаем в фотоотделении полка. Очень хочется скорее узнать результаты своей работы. Сегодня у нас особенная радость: в обоих заходах отлично заснят новый аэродром. Зиновьев ошибся в подсчете на три самолета. На снимках — сто восемь бомбардировщиков «Юнкерс-88».

Фотографируя что-то новое, я и штурман стараемся «протянуть» снимки: захватить и рядом лежащий населенный пункт или что-то характерное на земле это для того, чтобы «привязать» объекты к карте. Вот на снимках село Большая Костромка, а вот аэродром. И село, и аэродром, и дорожки, и овражки «привязываются» к карте-двухкилометровке.

В экипаже мы этот немецкий аэродром зовем «нашим». За ним теперь каждый день наблюдают разведчики дивизии. Ведь «юнкерсы» не на парад собрались! А однажды я увидел их летящими бомбить наши войска. Во мне сразу закипела кровь.

— Баглай! — закричал я. — Передавай непрерывно на волне наведения открытым текстом: «Я — «Полюс-девятнадцать». От Михайловки с курсом девяносто, без прикрытия, на высоте три тысячи метров идут тридцать Ю-88. Предположительно идут на Большой Токмак!» Передавай, пусть их наши истребители хорошенько по шерстят!

— Понял, командир, передаю!

— Ух, воронье проклятое! — зло произносит Зиновьев.

…Уже октябрь. Стоит хорошая осенняя погода. Бездонное голубое небо покрыто полупрозрачными перистыми облаками. Отличная видимость. В высотном полете от Днепра хорошо просматривается северная береговая черта Азовского моря. Далеко-далеко на ее восточной окраине виден входящий мысиком в море, ставший уже тыловым город Таганрог. А далеко на западе видны на земле большие темные пятна — это ожидающие освобождения Николаев и Одесса.

Однажды в теплый вечер бабьего лета в Люксембург-Розовке стрелок-радист Роман Хабаров пригласил меня отведать терна. За этим кислым развлечением я вспомнил, что он, Хабаров, сбил под Сталинградом немецкий истребитель «Мессершмитт-110». О самолетах противника мне, разведчику, нужно многое знать. Поэтому я засыпал его вопросами.

— Слушай, ты под Сталинградом «сто десятого» завалил. Что за жар-птица? Расскажи.

— Это, брат, такая птица — настоящий стервятник. А впрочем, не так страшен черт, как его малюют, — то ли в шутку, то ли всерьез отвечает Хабаров.

— И то верно. Ты его сбил!

— Ну, сбил. Подвернулся — я его и шарахнул. Еще если встанет на пути спуску не дам. Только так с ними надо…

— А почему же мой стрелок-радист не может спустить его с неба?

— Может, конечно, и твой! У «мессера» есть свои слабые места: баки заправляются горючкой…

— Ну вот. А немецкий бензин горит ведь неплохо, правда?

Прошло два дня, и в мой пятьдесят шестой вылет состоялась встреча со «сто десятым».