Это я тебя убила - Екатерина Звонцова

возносить богам хвалу за сохраненные жизни. Делать так, чтобы мама регулярно видела физальцев – обычных, мирных, добродушных, а не тех, кто жил в ее воображении, не чудовищ, кидавших младенцев свиньям. В ней самой ведь текла физальская кровь: прабабушка Эагра была коренной физалийкой. И вообще физальцы – судя хотя бы по Эверу – не представляли собой ничего дикого, нечеловеческого. Они злились на нас, но не мстили, у них там ходили свои слухи – что это нашу, нашу королеву околдовали, а вот король, ни дня не проведший без попыток найти консенсус и не дававший бросить в бой свою часть войск, у нас вполне добрый. Мы уже не узнаем, могло ли такое быть. Лично мне с годами все меньше кажется, что ко всем важным вещам в мире причастны боги, волшебники, фамильяры. Нет. Многое делают люди. Мама хотела вернуть провинцию, веря: Иникихар зря дал физальцам независимость. А когда не получилось, она умерла. Это был ее выбор. Раскаивалась ли она? Вряд ли. С утеса она прыгнула в красном, и я видела ее глаза в тот самый день. Убегая из замка, она оттолкнула с пути многих. В том числе и меня.

Я не умела, так и не научилась проникать ни в чей разум, но откуда-то знала про две картинки у Лина в голове: на одной – мама в красном платье ведет его по усеянному трупами полю, а на другой – в том же платье закалывает себя и кидается в море. Они, эти картинки, очень меня страшили, но стоило заикнуться о них, как Лин мрачнел, закрывался, переводил разговор или звал слуг, при которых обсуждать подобное не стоило. Он отдалялся от меня. Он, похоже, про себя решил: если прежней семьи со счастливыми родителями у него нет, то нужно строить что-то новое. Новое по-настоящему. Меня он с этой стройки не изгнал, но относиться стал иначе.

«Я справлюсь, Орфо».

«Со мной все в порядке, Орфо, займись собой».

«Иди поиграй в саду, Орфо».

Однажды, когда мне это совсем надоело, я не ушла, а наоборот – взяла его за руку, сжала пальцы. Мне было уже девять, в тот год я неожиданно быстро стала расти в высоту, и ни Лину, ни Эверу больше не приходилось так уж сильно наклоняться, чтобы поболтать со мной на равных.

– Король и его волшебница, – произнесла я, смотря в его грустные глаза. – На веки вечные. – Он промолчал, и мое сердце упало. – Нет? Ты передумал?

Ладонь он не выдернул, но в глазах не появилось ни одной искорки из тех, которые я так любила до войны. Зато там появились слезы. Страшные. Ведь он сроду не плакал.

– Когда-нибудь. – Все, что он сказал, и моя рука упала сама. Лин развернулся и пошел на балкон. Он все еще любил там прятаться. Я ему компанию больше не составляла.

Эвер не знал всего этого – я не думала жаловаться, впрочем, и не понимала на что. «Мой брат больше меня не любит»? Неправда. «Я хочу, чтобы все было как до войны»? Невозможно. «Давай сделаем что-нибудь, чтобы Лин повеселел»? Глупо. Лин не стремился в нашу скромную компанию, и даже не из-за дел или тоски по маме. Просто я была для него слишком маленькой, а Эвер – слишком большим. Вдобавок он, наверное, напоминал о людях, оказавшихся сильнее мамы и сломавших ее… гордость? Дух? Заклятие над ней? Не знаю. Нет, такого, чтобы Лину не нравился Эвер, не было. Но Лин явно не видел, какой Эвер замечательный.

Ландыши прижились и начали разрастаться. Я старательно поливала их, Эвер иногда помогал с прополкой, хотя чаще делал то, что я ему велела: сидел в тени и наблюдал. Он нравился мне белым и чистым, без зеленых и черных пятен на шварах, без грязных рук. Я обожала его рассказы о кораблях, на которых ему случалось путешествовать, о болезнях, о лекарствах. Единственное, о чем Эвер никогда не говорил, – его… медик. Медик, только медик, я не звала того человека «хозяин», «хозяином» для меня оставался папа. Так или иначе, с Эвером было очень, очень интересно болтать. А вот со мной, наверное, нет, потому что с моего языка не сходило имя Лина.

– Так ты хочешь стать его придворной волшебницей, – сказал однажды Эвер задумчиво и печально. Как и всегда, я не могла до конца понять, что читается в его глазах.

– Быть ничьей волшебницей мне было бы грустно, – призналась я. Мы ужинали в саду, как уже почти всегда. Без Лина и без отца.

– Ты не осталась бы ничьей. – Он взял лепешку, намазал козьим сыром и медом, передал мне. Ему не полагалось меня обслуживать, вместе мы только гуляли и делали уроки, но он и не воспринимал это так. Подобные мелочи он шутливо звал «ухаживаньем», Лин и отец – тоже. – Ты слишком замечательная.

Я широко заулыбалась, сама себя испугавшись: до его появления, в военный год, улыбки я почти забыла. Теперь они возвращались, становились все более спонтанными и, как мне казалось, глупыми. Стараясь это скрыть, я откусила кусок побольше. Эвер продолжал за мной наблюдать. Он не смотрел нежно, как иногда папа; не смотрел с гордым видом «Это моя сестра», как иногда Лин, но этот взгляд нравился мне, нравился с первой встречи. В нем читалось что-то очень простое, и именно этого мне не хватало. «С тобой интересно. Ты важна».

– Спасибо, – сказала я с набитым ртом, и он засмеялся. Не знаю почему, но именно в ту секунду я посмотрела на его шею, хотя давно пообещала себе этого не делать. Уродливый след поджил, стал намного светлее. – Ты… ну, тоже замечательный.

– Приятно слышать. – Он кивнул с шутливым достоинством, и мы замолчали.

– Тебе кажется… – снова осторожно заговорила я через какое-то время, – что придворной волшебницей мне становиться не нужно?

Про себя я уже знала, что если он кивнет, то я вспылю и заявлю: «Ты не прав». Но он только миролюбиво посмотрел на меня поверх кубка, потер веки и ответил:

– Я не могу об этом судить. Я не знаю, что для тебя лучше. Мне просто не нравится слово «придворный». Оно обязывает.

В его глазах снова было то, что удивило меня в давний день в саду: они немного застыли, двигались медленно, то и дело останавливались. Я задумалась. Я ведь понимала, что стоит за всем этим. Эвер был рабом. Наверное, для него оказаться при ком-то – пусть при короле – тоже рабство. В который