Месяц в Артеке - В. Киселев

«Происшествие. Пятым районом МУУРа у воров отобраны: портсигар с монограммами „П. Р.“ и надписью: „На память от тещи“, дамское белье, атласное платье, 42 ленты и искусственная челюсть. Владелицу просят зайти и получить свое имущество».

— Каково?! Ты бы зашла? И такое — после ФЭКСов! Это же рассказано для Ритки, совершенно в ее вкусе, она закатилась, как безумная. Представляешь? Смотрела на него влюбленными глазами… Ну, ты же знаешь, какие у нее глазищи!

— Ольга, ну чего ты мучаешься? Скоро ведь разъедемся.

— Вот-вот, разлука вылечит, на это вся надежда. Хотя я не уверена. Ах, не говори мне о разлуке! Вот когда сама влюбишься… — и так далее.

Ольгу приходилось разубеждать и соглашаться с нею. Сомнения и страдания подруги жаждали и, странное дело, не терпели разумных возражений. Но они также не терпели и повременно жаждали хотя бы малейшего сочувствия.

… «Че-пе» с «Парусом» недолго оставалось отрядной злобой дня. «Соль» с веранды никто снимать и не подумал, второй номер благополучно довисел до естественной замены. Петь шуточную вскоре и сами перестали: надоела. Однажды по дороге в столовую Вовка затянул «Елочку», — пискляво, на манер детского сада, и остальные тут же подхватили: — Зимой и летом стройная, зеленая была!

Вышло так, что вслед за Вовкой все научились петь «Елочку» с каменными лицами и насупив брови. И снова всех едва хватало до дверей столовой: эффект получался колоссальный! Встречные, глядя на похоронную процессию певцов «Елочки», хлопали глазами, — и было отчего! Даже Роберт вызубрил «Ёлочку» и басил, как манекен. В конце пути, вспоминая остолбенелых встречных, все «статуи» рыдали со смеху.

Поешь ли, помнишь ли ты и теперь свою «Елочку», Роберт Колли?

А когда же Алик начал рассказывать о себе подробнее? Это случилось тогда, когда она засела за рисунки для «Пионерской правды». Пристроилась на плитах лестницы, ведущей все в ту же круглую столовую. Уселась около скульптуры девочки, которую облетает ласточка. Алик подошел, удивился, почему рисует не в «Калине».

— Хочу загореть хоть немного, а то все «Калина» да; «Калина». И еще хочу рисовать при посторонних, для внутренней закалки.

Закалялась-маялась. Проходящие личности скучивались возле, засматривались на ее листочки. Кое-кто хихикал. Из-за толчеи Алику приходилось искать место совсем рядом. Он рассказывал о себе, когда расходились любопытные.

…Кобыстан и Баку, легионеры и Барабанный Камень, Сальяны, Кура и доктор Мирзаги. До Алика она достаточно читала о Востоке, дважды побывала в Туве, слушала и щемящие, и забавные материнские рассказы. Восток Дальний, Средний и Ближний, Азия древняя, — Малая и опять же Средняя, где тоже долго жили ее родители… Она думала, что ведает об этом царстве древних цивилизаций, сказочной природы и суровой истории все самое заветное. И вдруг оказалось, что имеется еще Передняя Азия, о ней просветил Алик. С первых дней для нее не стала загадкой Алькина фамилия: не просто Алиев, а Сафар-алиев! Теперь узнавались дальнейшие подробности: отец — азербайджанец, а мать русская. Алик в отца, и этим гордится: доктора Мирзаги в Сальянах знает каждый горожанин.

— Ты понимаешь, он из тех докторов, каких учили лечить без анализов и без рентгена. Он узнает где и что болит вот так: Алик дотянулся до белокаменной девчушки, два пальца приложил к статуе и стал стучать по ним костяшками пальцев другой руки. Тук-так, ту-ук-тэк, раздавался изменчивый перестук. — А еще он умеет выслушивать и так, — Алик надавил себе ямку около ключицы, — нажмет сюда или сюда, — он ткнул себя безжалостно меж ребер, — и сразу поймет, какие у тебя легкие. С больным поговорит, и тот от него выходит, руки поднимает к небу: «Слава Аллаху, доктор Мирзаги меня вылечил без всякого лекарства!» А я в городе вовсе не Алик и не Олег. Кто ни увидит, поясняет: «Это сын доктора Мирзаги!»

Она никогда не слыхала о Сальянах, а это, как оказалось, один из великолепнейших городов Передней Азии. Передней!

— У нас Кура огибает Сальяны серебряной подковой. А небо цветет, как айва. Плохо только, что никогда не падает много снега. Редко когда на два дня хватает.

Снега на два дня! В Царицыне он лежит по полтораста дней!

— А Кобыстан — это на полпути между Баку и нами. Мы туда всей школой ездим. Там наскальные рисунки сохраняются, ты б их только видела! Не оторвалась бы. Знаешь, сколько им лет? Одиннадцать тысяч! И там же лежит камень с латинской надписью. Угадай, кто ее высек? Никогда не угадаешь, — римские легионеры!

— Римские легионеры? Вот это да… Как они там очутились?

— А в школе у меня любимый человек (здесь она перестала рисовать и рассмотрела Алика попристальней; в эту минуту рассказчик бесстрастно уставился на круглую столовую)… Талла Аркадьевна. Она у нас физичка и классрук. За что я ее люблю? Это словами никак не объяснишь. Например, она вызывает: «Зейналов, к доске!» — «Талла Аркадьевна, урока я не выучил». — «Почему?» — «Свет у нас погас, Талла Аркадьевна». — «Чепуха, за электричество двойка, принеси дневник. Сафаралиев, к доске!» — «Тала Аркадьевна…» — «Понятно, не выучил урока. Почему?» — «Достал одну книгу…» — «Какую?» — «Прощай, оружие». — «Правда? Ну, молодец! Садись, после урока мне о ней расскажешь. Поскольку физиком ты все равно не станешь, Хемингуэй и оружие тебе больше пригодятся». После такого вразумления всю физику сам повторишь, и еще три урока вперед выучишь.

Очень толково Алик рассказал о Насими и об Ахундове, потом произнес наспех нечто непонятное:

— Сян-мяним-хошума-гямирсян![1]

— Что, что ты сказал, повтори, что это значит? — быстро спросила она, поднимая голову: загар у Алика отливал краснотой гуще, чем обычно.

— Это строчка из газелей Джами, — объяснил Алик, но совсем неубедительно, потому что сперва о чем-то долго думал.

— Повтори ее, она очень музыкальная. Переведи ее.

Наступила новая пауза.

— Гяль-дост-олаг, — с натугой произнес Алик после короткого раздумья.

— Нет, это не то, ты декламировал другое, не путай, это не очень музыкально.

— Нет, я говорил это, как я мог сказать другое, не путай сама, — гяль-дост-олаг! — заупрямился Алик.

— А что это означает?

— Это означает: давай будем дружить! — выдохнул Алик и вприпрыжку, как-то боком понесся прочь, благо со стороны «Фиалки» появились «Школьные годы», и среди них Сережа.

Она закончила к сроку девять заставок, на выбор. А спецкор явился за ними с опозданием на сутки. Пришел в рубашке-сетке, но все равно его шею, и нос, и руки осыпали росинки. Он еле дышал. Свое опоздание мокрый блондинчик оправдал так: никак не ожидал, что Рушева управится с его заданием за трое суток, поэтому преднамеренно подсократил свой срок. Спецкор забрал все, что она заготовила, — и ничего не похвалил.