Дом, куда мужчинам вход воспрещен - Карин Ламбер

– Когда ты танцуэшь, голова забываэт. Дай сэбэ волю, bailarina[49].

Она изо всех сил старается следовать за ним, только бы не споткнуться. Ручеек мешает сосредоточиться.

Урок окончен, ученики аплодируют, неторопливо расходятся.

– До следующего четверга.

Ни слова не говоря, Карлос обнимает Симону за талию, увлекает ее на лестницу и ведет по переулкам к крошечному бару неподалеку. Сидя на высоченных, неустойчивых табуретах, там потягивают в полумраке разноцветные коктейли. Он заказывает мохито, который она, пожалуй, слишком торопится выпить. От кислоты лайма по телу пробегает дрожь. Она вспоминает, что ojito значит «милый».

– Только с тобой мне хотэлось танцэвать сэгодня.

– Мои ноги двигались сами.

– Мнэ хочэтса познакомитьса с тобой блыже, узнать, кто ты.

– Я слишком много выпила, мне бы надо домой.

Он наклоняется к ней, гладит кончиками пальцев ее затылок, ямку под волосами. Ей кажется, будто табурет уплывает из-под нее.

– Я тэбя провожу. Обопрыс на мэня.

Она живет недалеко. Весь недолгий путь они молчат. В лифте он становится лицом к ней. Ее колотит. Что он себе вообразил? Может быть, думает, что она делает это каждую неделю, считает ее тертой? Прислонившись к зеркалу, он не сводит с нее глаз. Еще не игра, только преамбула, он смутил ее, выбил из равновесия. Она не привыкла к такой близости в замкнутом пространстве, не привыкла читать дерзкое, неприкрытое желание в чужом взгляде. Он подходит ближе. Его дыхание щекочет ей лицо. Черные блестящие глаза улыбаются. Приехали. Она ищет ключи, выигрывая немного времени. Едва отворилась дверь квартиры, он тащит ее в прихожую, крепко держа за руку. Другой рукой толкает дверь кухни, гостиной, ванной, находит наконец спальню. И чихает.

– Это всэгда, когда возбуждаюс, чыхаю.

Он обнимает ее, и она не противится, приникнув к сильным плечам. Тесно прижавшись, они танцуют медленную сальсу. Вдыхают друг друга, принюхиваются, их магнитные поля зашкаливают. Она чувствует животом твердеющий мужской член. Ей не верится, что она виной этой мгновенной эрекции, даже неловко.

А он шепчет:

– Секс – это уна импровизационе… это каждый раз другой танэц.

Она закрывает глаза. Карлос раздевает ее, медленно расстегивает пуговку за пуговкой – все семнадцать, – бережно обнажает плечо, сдвигает пальцем бретельку ее бюстгальтера на косточках. Она краснеет: надо же, надела эротичное белье, как будто заранее что-то замышляла. Палец тихонько скользит вдоль бретельки, касается тотчас твердеющего соска, потом другого, снует туда-сюда. Симона, замерев, не противится. Горячая волна распространяется от грудей к эпицентру желания. Красное платье соскальзывает на пол. Следом кружевные трусики. Она нагая перед этим мужчиной, нагая перед незнакомцем, которому готова отдаться в первый раз. Она думает, что он видит ее бедра, раздавшиеся после стольких лет скитаний и усталости, ее ляжки и живот, давным-давно утратившие крепость. Ей и хочется, и страшно. И хочется, и стыдно показывать свое тело, такое несовершенное. Она зажалась. Руки Карлоса продолжают нежно гладить ее живот, зрелый плод, отдающийся ласке молодого мужчины.

– Какая ты красывая, mi amor[50].

Вытянувшись на свежих простынях, белоснежных, прохладных, он изучает изгибы и выпуклости, следуя непредсказуемым маршрутом. Никогда еще Симону не ласкали так чувственно. Под руками Карлоса ее короткие волосы становятся шелковым пушком. Карлос приникает приоткрытым ртом к ее губам, их дыхание сливается. Она узнает вкус мохито, и ей это нравится. Он играет кончиком языка, покусывает ее губы. Чуть-чуть. Ровно столько, чтобы ей захотелось еще. Закрыв глаза, они читают тела друг друга азбукой Брайля. Нравятся друг другу каждой порой кожи. Их запахи смешиваются: темный табак, пряная туалетная вода, марсельское мыло и белая сирень. Он не спешит, приручает ее, у него вся жизнь впереди, он щедр. Она чувствует себя красивой, ее отпустило. Они целуются, целуются…

Решения, которых Симона держалась так давно, забыты, рухнули защитные барьеры. Она больше не крестьяночка из Вогез, не мама Диего, не обманутая женщина. Она – желание Карлоса. Она забыла о своих разочарованиях, о возрасте. Безудержно припадает ртом к его коже, жадно целует. Кожа горячая, влажная, сладковатая. Ласки все определеннее. Руки у Карлоса опытные, ловкие, руки знатока. Он направляет руку Симоны. Ее бросает в дрожь. Эта дрожь ей приятна. Перемешанное дыхание, всхлипы, нетерпение тел, неотложность желания, выгнутые чресла, восставшая плоть. Она отдается, раскрывается, как цветок, близкому наслаждению. Он входит в нее, самец, завоеватель, располагается, как у себя дома, замедляет темп, движется медленно, ласково. Его бедра колышутся, импровизируя невиданный танец. Он шепчет ей на ухо слова по-испански. Рефрен, задающий ритм его движениям. Темнота вспыхивает многоцветьем в глазах Симоны. Вцепившись в ягодицы тореро, она улетает далеко от своей спальни, далеко от Парижа и от Аргентины.

Он будит ее на рассвете. Много лет она спала одна, и вот обнаженный мужчина тычется членом в ее спину. Он входит в нее молча. Они едины. Слов не нужно. Молочно-белая кожа и кожа смуглая, пряности и сирень. Нет больше возраста, они спаяны, неразрывны, они породнились душами, слились, они – одно целое. Кончить несколько раз за ночь – такого с ней еще не было.

– Тела не лгут, – шепчет она и вновь засыпает, прижавшись к нему.

Симона поднялась первой, она ходит на цыпочках, чтобы не разбудить любовника. Ей приятно знать, что он в спальне, пока она готовит им завтрак. Когда она входит в кухню, ей бросается в глаза облупившаяся краска на стене напротив, и она отмечает краешком сознания, что надо будет этим заняться. Но сегодня утром ей не до того. Нечасто ей случается баловать мужчину. Она достает завернутый в салфетку хлеб, который испекла накануне, и отрезает несколько ломтиков. Хрустящий снаружи, мягкий внутри, то, что надо. Открывает баночку варенья, выбирает на полке чай с бергамотом «Сказочное утро», поправляет цветы в вазе, зажигает свечу, раскладывает фрукты в корзине так, чтобы палитра была гармоничной, ловит по радио классическую музыку.

«И в заключение нашей программы послушайте фантазию № 3 до мажор Шуберта».

Ей незнакомо это произведение, да и Шуберта, по правде сказать, она знает мало, но находит, что это будет идеально для начала дня любви. Тело немного ломит, но эта боль сладка. Ей вспоминается «эффект красного платья». Она улыбается.

Карлос входит в кухню решительным шагом, прошествовав мимо нее, направляется, как автомат, к радиоприемнику, выключает Шуберта посреди скрипичной фразы и садится на стул – очень прямо. Он кажется больше, чем был вчера. Ни единого звука из его рта. Ни дыхания из ноздрей. Сосредоточенный, пристально глядя на свои руки, он делает себе бутерброд. Ломтик хлеба прижат к деревянной дощечке, металлический ножик в правой руке, корки отрезаются без колебаний, клац-клац-клац-клац. Острие вонзается в масло. Движения точны и размеренны. Вперед-назад, вперед-назад. Ложечка погружается в варенье – ежевичное, домашнее. Ровно в меру. Ни капли лишней. Доза молока отмерена до миллилитра. Кусочек сахара расколот пополам резким движением, отрепетированным, усовершенствованным за годы. Помешал ложечкой, отложил ее. Отпил глоток чая, откусил кусок бутерброда, потом еще раз, и еще, и еще, поворачиваясь по часовой стрелке. Отопьет, надкусит. Пять поворотов к бутерброду, двадцать глотков чая. Ни дружеской улыбки, на напоминания об их ночи, ни даже движения ресниц. Молчание, только слышно, как челюсти перемалывают бутерброд и стекает чай в нутро латиноса.

Потом встает, направляется к двери, на ходу похлопав Симону по ягодицам, берет брошенную в прихожей куртку, посылает ей издалека воздушный поцелуй двумя пальцами.

– Ты была очэнь хорошэй учэныцей. Hasta luego[51], куколка!

Симона не в состоянии шелохнуться.

Она смотрит на баночку варенья, на хлебные корки, на цветы в вазе, на фрукты, к которым он не притронулся, на зажженную свечу, на безмолвствующий радиоприемник. Обходит стол, задвигает стул на место, задувает свечу, идет, как сомнамбула, в спальню, смотрит на смятую постель, снимает простыни, зарывается носом в подушку Карлоса и плачет. Как давно копились в ней эти слезы. Они не пролились в Аргентине. Не пролились за все эти годы одиночества. Опустошенная, униженная, сама не своя от обиды, она ест себя поедом за наивность. Он сказал ей mi amor, и она поверила, будто он ее любит. Запихнув белье в стиральную машину, Симона яростно поворачивает рычажок на девяносто градусов и со всей силы захлопывает дверцу.

Она возвращается в кухню выпить чаю. Но, не успев приподнять чашку, до краев полную «Сказочным утром», вдруг отталкивает ее, встает, открывает шкафчик, достает бутылку мирабелевой водки и, налив рюмку, опрокидывает ее залпом.