Цимес - Борис Берлин

улыбкой и голыми плечами. Она знала мое отношение к ее телу и показывала мне его украдкой, словно случайно, ненароком, дарила себя. И я перестал ее рисовать. Совсем…

Вечерами мы болтали, даже не помню о чем. О ерунде.

— Нюш, скажи… А вот ты пришла именно ко мне. Почему?

— А что, мешаю, да? — и сразу испуганные глаза, вот-вот рванется вещи собирать.

— Да нет, ну что ты, в самом деле, я просто так спрашиваю, ну… Да живи ты сколько хочешь…

Она выдыхает и мгновенно успокаивается — верит.

— А что тебе непонятно-то? Что — почему?

— Ну… У тебя своя жизнь, свои друзья. Мало ли. Неужели среди них — никого…

— Дело совсем не в этом.

— А в чем? Я и спрашиваю…

— Ты — хороший.

— Это ты ошибаешься, точно. Это не про меня.

Она уставилась на меня исподлобья, вот-вот полезет драться, защищать меня от самого себя.

— Ты добрый. Ты не врешь. Ты не такой, как другие.

— Я вру, и еще как! И часто. А доброта моя… Ну, может, зла прямо такого во мне и нет, но и доброты особой…

— Ты мне не врешь, понимаешь? Мне. И все, мне достаточно. И со мной ты добрый. И открытый. Я же для тебя тело — картина — девочка. Не больше. Но и не меньше. И ты этого никогда не скрывал, не требовал от меня больше, чем получаешь. Не пытался взять больше, чем я отдаю. Ко мне ты добрый, а что еще надо…

Она пожимает плечами, и я утыкаюсь ей в шею. И думаю о том, как я буду жить без нее дальше, если она…

Когда она снова пропала, я затосковал.

Сначала я пытался завалить себя работой, потом поехал к ней домой — в ее квартире жили незнакомые люди. А потом работа закончилась, и я начал пить. Сначала понемногу, но в одиночку, а дальше…

Весна пришла серая и слякотная, жить не хотелось.

Ню появилась в конце апреля — исхудавшая и какая-то встрепанная, как воробей. Влетела и повисла у меня на шее.

— Гоша!

И увидела пустые бутылки…

Она набрала полную ванну и засунула меня туда. Следом и себя. Так я и отмокал — постепенно. А когда более-менее отмок и попытался ей улыбнуться — заплакала…

— Почему ты пьешь?

— Мне пусто.

— Что такое пусто? Чего тебе не хватает?

— Тебя.

— Ты врешь!

— Тебе — нет. Тебе я не умею…

— Больше не пей!

— Больше не уходи…

— Раз ты просишь, не уйду.

— Я хотел тебя найти. Я пытался…

— Напрасно. Раз не прихожу, значит, так надо.

— А что с квартирой? И этот, как его, Алик? Что с ним?

— Все в порядке, Гоша. Квартиру я продала. А Алик… Его я убила.

— Что ты сказала?!

— Что я его убила.

— Нюша…

— Что?

— У тебя с головой — как?

— Как всегда. И вообще, теперь все хорошо…

— Теперь?

— Да. Теперь я смогу к тебе приходить, когда захочешь. Хочешь — рисуй, а хочешь…

— А раньше нет?

— А раньше мне надо было долг вернуть. И много разного другого сделать…

— Вернула?

— Да, весь, до конца. И еще кое-что осталось, могу не работать. Так мне приходить?

— Нет, не надо. Не приходи…

— ?..

— Ты просто не уходи. Не уходи — и все. Совсем…

Она осталась…

— Нюша, я сегодня поздно…

— Хорошо, я дождусь.

— Не надо, ложись спать, я тут сам…

— Хорошо.

Вернувшись, я находил ее спящей, свернувшись калачиком на узкой кушетке, прямо у входной двери. Рядом, на этюднике — клубника и плитка шоколада.

Я брал ее на руки и нес в постель.

— А шоколад-то зачем?

— Чтобы