Цимес - Борис Берлин

— Почему? Я что, тебя голой не видел?

— Это совсем другое, это работа. А сейчас…

— А ночью? Тоже работа?

— Ночью темно…

— Ну и что? Что изменилось?

— Ты не понимаешь…

— Ну так объясни.

Она подняла на меня глаза и несколько секунд молчала. Потом отвернулась.

— Если ты часто будешь видеть меня голой, я тебе надоем… тело мое тебе надоест. Я ведь для тебя — тело. Ты его рисуешь. Ты его… — она запнулась. — А я не хочу… надоесть. Хочу, чтобы ты каждый раз удивлялся мне, вот…

Передо мной стояла — смущенная, покрасневшая и вся целиком моя — Ню…

— Я понял. А теперь верни юбку на место…

…Ню медленно подняла руки, ухватила ткань и потянула ее вниз. Ее глаза были полны слез.

— Еще, — сказал я. — Сними ее совсем, все сними… Вот так, да…

… — Что… дальше? — спросила она, хлюпая носом.

— Подойди к дереву и прижмись к стволу. И не хлюпай ты, дуреха. Чуть опусти голову и чуть вправо… левую ногу… все… замри и не шевелись…

Я знал ее тело. Я помнил каждый его изгиб и каждую ложбинку. И как она сказала: попробуй раздеть меня сам… Я сделал это — ее руками, и все в самом деле получилось. Я написал ее «Портрет в солнечном свете», хотя солнца почти уже не осталось — закат, закат, закат… Но она — светилась. И техника была особая, уникальная. Когда все мазки выполняются одной-единственной кистью — нежностью.

Такой же слепящей и обжигающей, как…

Назавтра мы уезжали.

Умри мы вместе, одновременно, в ту последнюю ночь, было бы легче потом, потому что этого «потом» не было бы вовсе…

Город ждал нас. И жизнь резво взяла меня в оборот, так что уже на следующий день Ню оказалась почти призрачным существом и жить без нее стало возможно. Не слишком весело, все-таки я к ней изрядно привык, но возможно. Да и куда мне ее — в заваленную подрамниками и старыми холстами мастерскую с завтраками на этюднике? И отсутствие стабильного заработка… Даже при моем нездоровом отношении к светящимся женщинам. Правда, не светилась больше ни одна из… Ни как Нюша, ни вообще…

Ее не было месяца три. На звонки не отвечала, сама не звонила, ее просто не стало. Я, конечно же, мог ее отыскать, но когда представлял, как являюсь к ней нежданный-незванный… Возможно, застану ее не одну, а с…

В один прекрасный день она появилась и осталась аж на две недели. И разумеется, это были совсем другие две недели, не те — крымские, морские, яблочные. Снегопад и сосульки…

— Нюша, где ты была все это время?

Она молча стояла, прижавшись ко мне всем телом, и, по-моему, дрожала.

— Замерзла?

Несколько раз подряд судорожно кивнула.

— Ладно, потом расскажешь, проходи, чаю горячего, с баранками, да?

… — Ну? Теперь рассказывай все, слышишь? Все. Где была, что делала?

— Была…

— Я звонил, а ты не отвечала…

— Не хотела…

— Допустим. А что сейчас?

— Ничего особенного. Вот только… бабушка умерла. Теперь у меня никого…

— Как это никого, а я? — но этого я не сказал…

… — Слушай, Марик, можно я поживу у тебя недельку, а то мне пока некуда идти…

— Живи, разумеется. А почему некуда идти? У тебя же вроде квартира была?

— Да. Там сейчас Алик…

— Кто это — Алик?

— Ну тот парень. Который ничего особенного. Помнишь?

— И почему он там, а тебе некуда идти?

— Не знаю. Не хочет уходить. Но я разберусь…

…Как-то само собой мы оказались в постели, и резанула воспоминанием линия загара внизу ее живота… И нежность, тенью проскользнувшая на кончиках пальцев. И вкус яблок на ее губах. И что не моя. А может, все это мне только…

Утро теперь состояло из омлета и кофе, день — из оформления очередной выставки в очередном доме культуры, вечер — из усталости, душа и легкого ужина, ночь — из Ню… Жизнь то ли остановилась, то ли еще не началась.

Чем она занималась дни напролет, я не спрашивал, но видно было, что дома не сидела. Не то чтобы меня это совсем не интересовало, но… Некое подсознательное мужское нежелание раздавать авансы. Чтобы не подумала, не строила иллюзий. Чтобы…

Встречала почти всегда одинаково —