И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович

В этот день слово «война» потеряла свое информативное значение, оно превратилось в реальность, и эта реальность оказалась страшной. Немцы не зря потратили столько бомб на гражданское население, страх волной шел впереди их войск, они победили город, еще не войдя в него.

Мама Саши переживала за отца, он представлялся ей лежащим где-нибудь на полу в пустом полуразрушенном цеху, придавленным балкой с обваленной крыши. Она пыталась унять воображение, отогнать всплывающие пред глазами картинки, но мыслям ведь не прикажешь, и теперь она искала в своем сердце полузабытого, не нужного с детства Бога, чтобы упросить Его помиловать семью. Саша несколько раз вставал, хотел выйти на улицу, попробовать пробраться на завод, но она тут же хватала сына за руку, безмолвно умоляя его глазами.

Лишь когда стемнело, Саша выбрался из подвала, дав матери клятвенное обещание не выходить за пределы двора.

Бомбардировка центра еще продолжалась. Город лежал в полной темноте, озаряемой красноватыми всполохами. Всполохи мигали в самых разных концах города, отзвуки взрывов сливались в один непрерывный тяжелый гул. Саша стоял в темном дворе и смотрел на вспыхивающее, ворчащее, мерцающее красным небо, какое бывает, наверное, только во время мировых катастроф. Все окраины и ближайшие деревни сейчас наблюдали за завораживающей своею жуткостью и величием панорамой гибнущего города.

Затем гул взрывов стих. Невидимые самолеты улетели, остались только отблески пожаров. Где-то в районе вокзала горело нефтехранилище. Высоко во мраке поднимался, вспыхивал, затем исчезал и вновь вспыхивал столб пламени. А сам город ослеп, исчез, растворился в темноте, на улицах не светился ни один фонарь, ни одно окно. Пусто, черно и тихо было вокруг. Через два часа в окнах кое-где зажглись свечи. Только когда обессиленные от ожидания жильцы стали один за другим покидать подвал, Саша уговорил маму отпустить его навстречу отцу. Мать уже не сопротивлялась, поддерживая рукой Иришку, она медленно поднялась в темную квартиру.

В этот страшный день растерялись многие семьи. Те, кто был на работе или на дачах за городом, возвращались ночью к своим домам, но домов больше не было. С этой ночи, и на много лет вперед, на уцелевших столбах и стенах забелели листки объявлений с именами пропавших мам, отцов, детей, бабушек и дедушек.

Улицы представляли собой сплошные завалы.

На углу Клары Цеткин и переулка Комаровки стоял пятиэтажный дом с маленькими балконами и арочным проходом во двор. Несколько прямых попаданий превратили этот дом в кучу битого кирпича, завалившего всю улицу. Дальше было уже не пройти. Теперь там горели костры, на верхушке кучи рылись какие-то люди, а на засыпанной обломками мостовой, касаясь друг друга, лежали два тела, — мальчика лет шести и женщины с раздавленной головой. Возле них сидел мужчина в окровавленной рубашке, в свете костра было видно, как он беззвучно раскачивается из стороны в сторону, закрыв лицо ладонями. Копающиеся на куче люди ему ничего не говорили, потому что нечего тут сказать. Все слова на свете сейчас лишние, и нужно лишь время, чтобы мужчина сам понял, как ему теперь с этим жить.

Саша не смог подняться по этой куче. Ему казалось, что он будет ступать по людям, лежащим сейчас под обломками. Нерешительно потоптавшись на месте, он повернулся и пошел обратно домой.

«Они бомбили двенадцать часов подряд. У них просто не могло быть такого количества самолетов, — с тоской думал он. — Непрерывно ведь бомбили…. Меняли в воздухе друг друга. Они заправлялись и загружались бомбами где-то рядом, на ближайших аэродромах. А значит, они уже совсем близко. Может быть, в ста километрах… Где же наша армия? Почему Минск остался беззащитным…?

— Папа вернулся? — с порога спросил он, зайдя в квартиру. Еще жила надежда, что они с отцом разминулись по пути.

— Нет, — ответила мать и заплакала.

VII

На следующий день все узнали, что армия оставляет Минск. Объездные дороги города заполнились частями отступающих с запада войск. Это был великий исход потерявших веру в себя людей.

В мареве солнца дрожал воздух над белорусскими полями, а по пыльным проселочным дорогам все шли, шли, и шли потоки солдат в защитных гимнастерках. Они шли молча, стараясь не смотреть в глаза стоящим на обочинах жителям. Тащили пушки, понуро бренчали походные кухни, среди толп медленно ехали штабные машины. Некоторые бойцы были ранены, забинтованы грязными окровавленными бинтами. Шаркали, топтали пыль многие сотни ног. Все было кончено. Армия уходила на восток.

— Бросаете нас, защитники, — кричали им жители окрестных деревень. — Свой народ немцу отдаете. Матерей и жен отдаете. Вояки сраные…

Уходящая армия несла c собой страх. Страх оказался заразен. Неизвестно, кто первый крикнул, что надо уходить вместе с войсками. Скорее всего, эта мысль пришла многим и сразу. Покатились слухи, разрастаясь как снежный ком. Говорили о немецком десанте, высадившемся в Заславле. И город тронулся. Открывались сброшенные на пол чемоданы, летели в них охапками нужные и ненужные вещи, хлопали дверки шкафов, вылетали ящики с буфетов, лихорадочно срывались и вязались в узлы занавески. Страх всегда заставляет бежать от опасности. Люди, которые утром раскапывали в развалинах тела своих родных и близких, сегодня днем хоронили их там же, под обломками, чтобы успеть уйти вместе со всеми.

Казалось, что уходят все, даже старухи, еще позавчера приросшие корнями к своим лавочкам. Многие сгибались под тяжестью чемоданов, еще не зная, что очень скоро им придется побросать вещи прямо на дороге, чтобы не отстать от остальных. Некоторые несли на руках грудных детей. Ощущение надвигающейся на город катастрофы ощущалось физически, на улицах властвовал страх, он прилипал как зараза.

Весь день в квартире Бортниковых царило тоскливое молчание. Ждали отца. Мама плакала. С утра Саша сбегал на завод, но ничего не выяснил. Завод был полностью разбомблен, некоторые цеха еще горели. Оставалось только ждать.

Саша не мог оставаться на одном месте, он все время вышагивал по комнате, на минуту замирая у окна, или присаживаясь на кровать, но тут же вставал, и снова начинал ходить взад-вперед, натыкаясь на углы шкафов и буфета. Никогда в жизни он не был так растерян. События сменяли друг друга слишком быстро, не давая возможности их осознать, и Саше казалось, что он постоянно находиться в каком-то затяжном сне. И как во сне, ему оставалось только наблюдать за происходящим со стороны. Отца не было, теперь ему самому надо было срочно принимать какое-то решение, но что мог решить семнадцатилетний мальчишка, когда терялись даже взрослые, сильные мужчины.

Судьба пришла ему на помощь в образе Семена Михайловича. Историк постучал в их дверь, вежливо поздоровался с мамой, а затем таинственным образом вызвал Сашу в коридор. Старик выглядел очень взволнованным.

— Я хотел поговорить с вами, Саша, — зашептал он, потирая подрагивающие руки, словно ему было холодно. — Не с вашей мамой, а именно с вами. Я хорошо знаю вашу семью. Я хотел вам предложить… В общем, ваш отец коммунист, и вам здесь лучше не оставаться. Вам лучше покинуть Минск.

— Мы не может уйти без отца, — удивленно ответил Саша.

— Да, да, я понимаю… — волнуясь, согласно закивал Семен Михайлович. — Но никто не знает, что будет в городе уже вечером …. Послушайте, Саша…. Через час за мной из Могилева заедет машина. На ней будут вывозить из города какую-то партийную документацию. Мой племянник устроил мне место в этой машине. С вещами, — старик на мгновение замялся, затем продолжил, четко, по делу. — Я хочу предложить вам с мамой и сестрой поехать вместо меня. Сестру мама усадит на колени, а вы займете место моих вещей. Это хорошее предложение. Думаю, что это может быть единственный шанс успеть покинуть город. Пешком с маленькой сестрой вы далеко не уйдете. Немцы двигаются быстрее…

Саша внимательно посмотрел на старика и с пронзительной ясностью увидел на его лице следы последних переживаний. Под глазами синели мешки, седые волосы потеряли свой благородный серебряный цвет, стали какими-то блеклыми, желтоватыми. Глаза казались выцветшими. Очевидно, решение далось Семену Михайловичу не просто.