И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович

Они с Андреем никогда не говорили о своих переживаниях, но все и так было понятно, без слов. Звягинцев с годами больше не спрашивал взглядом, — «за что»? понимая, что это пустое, что гораздо важнее вопрос, — «для чего»? Незаметно, внутри, он строил свои отношения с Богом, и берег их от внешнего мира, уже зная, что на дороге к Богу нет твердых ступенек, все над пропастью, и выбор приходиться делать каждый день, как и тогда, в лагере.

Все прошедшие годы Бортников больше не предлагал Андрею уехать с острова, но этим осенним светлым утром знал, что, наконец, убедит друга поехать с ним.

Он нашел Андрея во внутреннем дворе. Кроме него там находилось с полсотни инвалидов, последние остатки закончившейся двадцать лет назад войны. Некоторые из них были в гражданской одежде, некоторые так и остались в побелевших солдатских гимнастерках. Замкнутые в бытие своего коллективного одиночества инвалиды, группками и по одному, лежали на траве, на солнышке, довольные, что ненадолго покинули тесные темные помещения с глухими сводами. Звягинцев сидел на инвалидной коляске возле полуразрушенной стены.

— Я за тобой, брат, — сказал ему Саша, чувствуя, как под его объятиями напряглась спина друга. — Не спорь…. У меня в кармане два билета до Минска. С катером я договорился, с вашим заведующим по телефону тоже. Погостишь, сколько захочешь, идет?

— Я не поеду, Сань, — отрицательно покачал головой Андрей.

Но Бортников на этот раз был непреклонен.

— Нет, поедешь! И не спорь…. Хочу тебе кое-что показать. Тебе надо это увидеть, — очень серьезно добавил он.

Через три дня, седой, чисто выбритый, в новой сорочке и костюме бывший лейтенант Андрей Звягинцев ехал на инвалидной коляске впереди Бортникова к недавно открытому мемориалу в Масюковщине.

Тема военнопленных всегда была закрыта, о них старались не вспоминать.

Сразу после освобождения Минска на территории бывшего лагеря работали представители Чрезвычайной государственной комиссии. Из разных документов они собирали по крупицам данные о количестве погибших в лагере военнопленных. Достоверно было установлено лишь девять тысяч фамилий. В тоже время происходило вскрытие гигантского захоронения на холме недалеко от западных ворот. При раскопках и сортировке костей комиссия насчитала 80 000 тел. Имена остальных семидесяти тысяч так и остались неизвестными. Кости солдат и офицеров Красной армии, не пожелавших назваться в плену своими настоящими фамилиями, закопали обратно в землю. Семьдесят тысяч человек навсегда и остались в списках пропавших без вести, зависнув между небом и землей для своих родных. Священники в вновь открытых храмах путались, какую службу по ним служить, — за упокой или во здравие, когда в церковь приходили ищущие своих детей матери.

Тема военнопленных не поднималась многие годы. Но в ЦК Республики Беларусь работало немало бывших партизан, которые знали войну с обратной стороны фронта. Они настояли, проявили твердость, и в 1964 году на месте гигантского захоронения был открыт мемориал, олицетворяющий память обо всех военнопленных Красной Армии умерших в плену.

Хорошо там все сделали. Как надо. По совести. Территорию захоронения обнесли забором, чтобы никто больше не тревожил мертвых. Загорелся вечный огонь. Безмолвно встали высокие сосны по бокам дорожек к символическим могилам. Зимой сосны стояли белыми от снега, летом просеивали на дорожки солнечный свет. Теперь там всегда царила полная тишина.

Чувствуя, как внутри что-то рвется, Андрей долго смотрел из коляски на вечный огонь.

На гранитном постаменте за вечным огнем чернела надпись:

«Современники и потомки. Склоните головы. Тут спят вечным сном те, кто не встал на колени перед врагом».

Затем колеса коляски поехали по шуршащей опавшей листве вглубь мемориала.

На символических могилах среди дорожек лежали мраморные плиты без имен, с одними лавровыми веточками, выбитыми по краям.

— Отпусти меня на землю, — попросил Андрей Сашу. Бортников посадил его возле одной из могил, а сам отошел в сторону. Он хорошо знал, что сейчас чувствует его друг и не мешал ему побыть одному. Андрей гладил ладонью холодный мрамор и что-то шептал. Он не плакал, он выплакал свое давным-давно; только, чуть касаясь, гладил пустую плиту и беззвучно шевелил губами, — здоровался, а может наоборот, наконец, прощался.

В самой глубине мемориала, в самой тишине белела ротонда со стеклянными стенами. Внутри, под стеком на каменном столе лежала закрытая гранитная книга, словно запечатанная до последних времен книга жизни, про которую так часто повторял Петр Михайлович.

В гранитной книге должны были бы быть записаны все восемьдесят тысяч имен, но люди их не знают, знает только Бог.

Не мешая Андрею разговаривать с мертвыми, Саша подошел к ротонде и долго смотрел через стекло на закрытую книгу. Он знал, что они с Андреем будут стараться как-то жить дальше, но на самом деле они оба тоже похоронены здесь, под соснами, просто пока ждут своего часа, и имена их навсегда записаны в эту пустую книгу.

Книгу без текста, с одним выбитым названием, — «Вечная вам память, сыны советского народа».

Здесь были записаны и имена многих других безвестных пленных, которые были расстреляны на обочинах дорог, в рощах, и болотах, чьи кости так и остались не погребенными; и тех, кто был угнан в Германию и там умер, — всех, кто не пошел на компромиссы с совестью, до конца оставаясь верен своей внутренней правде и своей Родине, которая трижды от них отреклась.

— Братцы…. — беззвучно шептал Андрей, гладя руками пустые таблички, — братцы….

И еще Саша знал, что он хорошо сделал, что привез сюда друга, — показать, что мертвых не забыли, поблагодарили, зажгли вечный огонь, и это правильно, потому что память от сохраненной в ней благодарности становится светлее.

Догорал светлый осенний день. Сосны отбрасывали на дорожки вечерние тени. Там где раньше находился лагерь, строили новый микрорайон. Пройдут годы, сменятся поколения, появятся другие ценности, потом и они пройдут, все пройдет, но память будет жить вечно, если только мы сами этого захотим.

Нет ничего на свете прочнее памяти человечества, которая старше самого человека, потому что помнит и записала в Библии дни сотворения земли еще до появления Адама.

И нет ничего зыбче ее, если она хочет что-нибудь забыть.

Николай Гаврилов