Мои жизни, мои смерти, мои реинкарнации - Дмитрий Сулимов

Это был мой последний отпуск, последний раз, когда я был в Париже, последний раз, когда я видел Марту и сына. Работа навалилась с новой силой, и вновь жизнь окрасилась в чёрно-белый цвет. Поздно вечером, почти ночью, когда почти все наши инженеры уже спали в своих домах, развезённые вечерним автобусом, я приезжал в свой коттедж, ставший за эти годы уже моим настоящим домом, включал радио на канал берлинской волны, сидел с бокалом вина в руках и слушал… Я долго берёг те ящики, что привёз из Парижа, но в Германии последнее время стало трудно достать хорошее вино. Со шнапсом всегда было в порядке, но он мне как-то не шёл. Пришлось начать открывать те запасы, которые я берёг в своей кладовой на чёрный день. Странно, но вдруг я поймал себя на мысли, что совсем не помню рабочих на нашем заводе. Умом я понимаю, что на сборочном конвейере у каждого самолёта находится с десяток рабочих самой высокой квалификации, на всей сборочной линии их сотни, а по заводу — тысячи. Но я почему-то воспринимаю эти самолёты, конвейеры, корпуса, самих людей в них — как механизмы, элементы производственного процесса… Для меня, оказывается, люди существуют только в КБ, управлении и директорате. Остальных же я просто не воспринимаю, не вижу!.. Насколько же я стал погружён в свою работу, раз дошёл до такой степени отрешённой концентрации? Да… Только и остаётся, что пробку вон из бутылки, остатки содержимого в бокал, да выпить, да поскорей заснуть, проваливаясь в пустоту.

Степень изматывания на работе подходит к критической. Нормы выполнения плана уже перекрыли все возможные пределы. И в этих условиях наш инженерный состав методично вносит поправки и изменения в производственный процесс, уменьшая технологические операции, сокращая возможные потери времени до минимума, оптимизируя всё, что возможно, при этом постоянно модернизируя уже, кажется, доведённый до предела совершенствования наш «Ме-109». Совсем другие двигатели, совсем другое вооружение, другие обводы фюзеляжа, другая внутренняя начинка. Только фонарь кабины пилота да хвостовая часть планера остаётся ещё по-прежнему узнаваемой.

Я практически совсем перестал слушать радио. Что толку, если за демагогическими лозунгами стоят сводки боевых действий, из-за которых хочется просто выть от безысходности, которая сменяется полной апатией. Я включаю теперь только свой проигрыватель, ставлю пластинки и слушаю классическую музыку. Какая духовная мощь заключена в ней! Она вновь превращает меня в мужчину, она возвращает утраченную твёрдость воле и чистоту духу. Она омывает слезами мою душу, чтобы успокоить её, оставив наедине с Богом.

Музыка. Она никогда не имела для меня особенного значения. Я её просто не чувствовал раньше, или, постоянно занятый своими делами, просто не слышал тогда ещё такой музыки, которая доходила бы до глубин души, потрясая её своим бесконечным пространством, как звёздное небо, и, одновременно, успокаивая трепещущую грудь с готовым выскочить из неё сердцем, как прикосновение рук матери. Она — как открытая книга твоей бесконечной жизни, в которой описана уже и твоя безысходная смерть. Я впервые услышал, почувствовал музыку именно тогда. Я впервые ощутил всю ту боль, что накопилась во мне, и теперь раскрывшуюся в ней, и всё то, что замерло в моей памяти, изнывая и омывая слезами мою бедную, изорванную, страждущую успокоения душу, и тот свет, и то великолепие вселенского, божественного покоя, разлитого в бесконечности. Звук… Всего лишь бегущая волна сжатого воздуха, взрывающая душу, всего лишь дух, оживляющий мёртвое, всего лишь Бог в бесконечном пространстве пустоты…

Что представляют собой наши враги, которые приняли участие в этой войне, если описать их искренне, открытым текстом, без политкорректных реверансов, так как я это действительно чувствовал?

Французы умеют воевать, но они хорошие воины только до первого поражения. Потом у них опускаются руки, портится настроение, и пропадает всякое желание напрягаться. У них нет великой идеи, способной объединить в едином порыве всю нацию. У них уже нет Наполеона. Их воинственный дух растворился в звуках лёгкой музыки, ароматах вина и парфюмов.

У Англии, как метко заметил её нынешний премьер-министр, «нет постоянных союзников, а есть только постоянные интересы». Она — как подлый койот, будет громко и горделиво тявкать где-то из-за кустов, и будет заглядывать в рот тигру, делая всё, чтобы его не разозлить, а по возможности урвать кусок от его жертвы, при этом не забывая сохранять важный и чванливый вид. Эта страна — падальщица, — бросается только на слабого, смертельно раненого, или уже умирающего противника, чтобы нажраться его плотью почти без сопротивления. И как сказал их известный адмирал Нельсон в своё время о своих «героических» матросах: «Все они — мерзавцы и негодяи! Ром — вот основа их патриотизма». Единственный принцип — никаких принципов!

У Америки нет никаких интересов, кроме Доллара. Он — их единственный Бог, и нет для Америки ничего, что значит больше. Всё подчинено ему, и всё только от него и исходит — и мечты, и помыслы, и деяния. Америка насквозь продажна, двулична и безобразна в своей циничной алчности, как уличная девка, но теперь, торгуя собой со всем миром, она стоит столько, что у всего мира, наверное, денег уже не хватит. И теперь для всех она уже «Леди». Её люди могут нести уже только одну-единственную идею: они несут в себе лишь потребительность, ставшую для них смыслом всего, тем, ради чего они и живут.

Но на востоке находится страшное чудовище, заражённое бешенством — Советская Россия. Нет ничего, кроме её Цели, что может объяснить её поведение. Она пожирает свой народ, утопая в своей собственной крови, которого она сама, ещё в мирное время, в «охоте на ведьм» уничтожила больше, чем составили потери всех воюющих стран за всю эту войну. Дикие правители этой страны намеренно и безжалостно уничтожают свой народ, принося его в жертву Идеологии, чтобы не осталось тех, кто не вытерпев мучений и взбунтовавшись, смог бы уничтожить их самих. И сейчас этот народ покорно миллионами гибнет за эту страну, считая нас большим злом, чем идею своих правителей о Мировой Революции, цель которой — заразить бешенством весь мир. Странная, дикая логика. Россия похожа на дракона, пожирающего свой хвост, образующего в восточной философии знак бесконечности. И так сжирать сам себя он будет, видимо, бесконечно. И на дороге этого дракона встали мы. Наш конец однозначен: этот дракон разорвёт нас, а потом, израненный, захлебнётся в собственной крови. И весь мир достанется Америке, продажной торговке мира, которая из наших костей построит храм своему «Богу».

Печальная перспектива. Всё печально…

Мы, инженеры нашего завода, живущие совсем рядом, однако каждый в своём коттедже, практически не ходим в гости друг к другу. Мы всё равно будем сидеть и молчать, думая каждый о своём. Раньше, во время праздников, мы устраивали шумные вечеринки: собирались все у кого-нибудь и веселились почти до утра, засыпая уже совершенно уставшими и опьяневшими кто-где, а проснувшись, со смехом находили друг друга в различных смешных позах и в разнообразных местах. Но теперь нам уже не до смеха, и каждый пытается справляться со своей дикой депрессией сам, как может, чтобы быть утром на нашем заводе в хорошей физической форме и с работоспособной психикой. Пусть уж лучше каждый будет один, чтобы не видеть на лицах своих друзей боль, терзающую теперь наши души, чтобы не увидеть, случайно, глаза друг друга.

Всю свою зарплату я отсылал Марте, поскольку тратить её мне было просто некуда и некогда, а еды я всегда мог взять в нашей столовой, где мы питались бесплатно. Поздно ночью я приезжал с работы, открывал бутылку коньяка, поскольку всё вино уже давно кончилось, брал кусок хлеба и кусок ветчины, взятые с собой из столовой, или банку рыбных консервов, и так ужинал, часто засыпая прямо в кресле. Иногда я вспоминал далёкую, сказочную страну, оставшуюся в потустороннем мире, в которой, кажется, я никогда и не был, и она мне могла только присниться, настолько нереальной она мне теперь представлялась… Страна сказок и легенд, страна чести, которая там дороже, чем жизнь. Какого чёрта она ввязалась в эту войну со страной, которой абсолютно чужды все её наивные представления о мироздании, страной, в которой просто нет места таким понятиям? Америка раздавит Японию, как старинную фарфоровую статуэтку, безжалостно и с удовольствием, а потом введёт свой зелёный яд в её кровь, ознаменовав окончательную победу жалкой материи над скорбным духом… Уоми, мой нежный цветочек сакуры. Почти ребёнок… Как она там?.. Странно, но ведь Уоми и Марта родились в один год — год Змеи по японскому календарю (1917), и были одного возраста. Но Уоми действительно тогда в свои двадцать лет смогла сохранить в себе чистоту аморфной души ребёнка, а Марта была уже взрослой, мудрой женщиной, воином, готовым встать на защиту своей родины плечом к плечу с мужчинами, и её холодный, несгибаемый дух был твёрже алмаза. Марта, жена моя, мать моего сына. Прости меня!.. Я очень виноват перед тобой. Я оставил тебя одну, бросив в этом мире без моего тепла и любви. И ты одна растила нашего сына, не жалуясь, не причитая на судьбу, ни одним словом не упрекнув меня за мою бессердечность. Ты регулярно присылала мне письма и открытки, полные тепла своего сердца, согревающие мою душу, успокаивая мои расстроенные нервы, возвращая мне духовные силы, которых у меня уже почти не осталось. Я был плохим мужем, отдавая всего себя своей работе, хотя вполне мог посвятить хотя бы малую её часть тебе, моему самому родному человеку. Последний мой отпуск — целых две недели! — я мог бы провести с тобой в Париже, вместе с сыном, которого я видел только раз в год!.. Нет, не мог… Я просто не смог бы смотреть им в глаза. Тогда моя душа последний раз изливалась в этот мир слезами. И тогда я прощался с этим миром, и последний раз был слаб, чтобы быть сильным, когда придёт время умирать. Я не мог допустить, чтобы они видели меня таким. И теперь постоянно перед моими глазами встаёт тот день, когда и её я видел в последний раз: Марта сидит на пустой белой кровати, обнажённая, положив голову себе на колени и обняв их руками, и отрешённо смотрит в пустоту перед собой. Тихая, печальная и задумчивая. Я смотрю на её мальчишескую причёску ровных чёрных густых волос, в её мраморно-бледное лицо, и пустую холодную бесконечность в её чёрных бездонных глазах. Мы оба молчим. Я уже одет: чёрные брюки, белая рубашка, чёрный галстук. Я молчу. Мне просто нечего ей сказать… И ухожу. Без слов. Мне просто ужасно стыдно… Стыдно за всё, что произошло и с нами, и с нашей страной, и с нашей войной, которую мы уже проиграли.