Зазеркальные близнецы - Андрей Ерпылев

Александр вскочил с постели и распахнул дверцу бара. Так, коньяк — к черту, ликер, виски… все не то, все говно! Почему нет водки?! Хочу водки! Бутылку! За четыре сорок две! Паршивой нефтяной “андроповки” с зеленой этикеткой из курсантских времен!! Чтобы утром рыгать голимым керосином!!! Водки хочу!!!!!

— Александр Павлович, извините меня, но я не знаю, что такое “андроповка”.

Скверно, видимо, весь этот бред он орал вслух. Псих контуженый! Истеричка! Баба!

— Валюта, принеси мне, пожалуйста, водки. Много. Бутылку. Нет, две.

— А закуску?

— Ничего не надо. Давай, быстренько сбегай, ласточка.

Валя исчезла. Хорошая девчонка. Легко с ней, покойно, да и Инга… Зачем же он с ней так обошелся? Надо извиниться. Надо…

Боль не отступала. Что там с отцом? Хотя что отец? Отец, полковник тех же ВДВ Бежецкий Павел Георгиевич, всегда был идолом, объектом для подражания. Александр почти позабыл его лицо. Нотации. Примеры из жизни. Строгость. Мама. Как она там? Памятник какой поставили?

Александр вдруг захохотал. Зачем терзаться? Надо попросить Полковника, и тот покажет фотографию. Цветную кодаковскую карточку. Как хочется заплакать. Может быть, хоть слезы растопят эту ледышку в груди?

А, вот и Валя. Молодец девчонка, быстро обернулась.

— Валюша, выпьешь со мной? За упокой души…

— Чьей, Александр Павлович?

— Мамы моей, Валя, мамы!

— Ой, Саша… — Валя по-бабьи зажала рот ладошкой.

Александр хлопнул стакан водки и сразу же налил по второй. Водка — сакральный продукт и, видимо, открывает какой-то клапан в русской душе, вот он наконец и смог заплакать. Как давно он не плакал… Полузабытое ощущение. Злые слезы жгут глаза, словно кислотой. Но и ледышка в груди вроде бы начинает таять. Еще бы, в водке-то сорок градусов. Ну-ка мы еще стакашек…

— Может быть, не стоит столько пить, Саша?

— Молчи, что ты понимаешь! Это же мать, мама моя… Может быть, ты б-боишься, что я не смогу…

— Как вам не стыдно, господин майор!

— Фу-ты ну-ты, какие мы гордые. Ну-ка в койку!

Хлопнула дверь, но напоследок все-таки раздалось приглушенное:

— Свинья!…

Во, второй раз свинья! Может быть, Танюшку кликнуть, а?

— Таньша-а!…

Нет, сначала еще стаканчик… Где он? Ау-у-у!… Ну ничего, если ты такой гордый, зараза, мы и из горла могем. Бр-р… Не лучше “андроповки”, право… Ш-ш-штаб-ротмистр? А вы откуда здесь? Стреляли… Ха-ха-ха, ш-ш-ротмистр! Фильм смотрели? Там еще Абдулла… Или Сайд… Одним словом: “Ваше благородие, госпожа удача… ” Ш-ш-ш, все понял, ш-штаб-ро… Или вы не ш-ш-таб… Козлы! Спецура! Пи… Все, все, ш-штаб-ротмистр… молчу… фу, ротмистр… Вы знаете, господин как-вас-там, я сейчас пьян как свинья. Не верите? Зря! Мне только что сообщили эту новость две прелес… ык… Ща, ротмистр, минутку, я должен рыгнуть-с… О чем я? Да, две прелестные дамы… А?…

При чем здесь дамы, при чем здесь эти прости… Все, все, товарищ ротмистр, я понял… Ш-ш-ш-шротмистр! Давайте, в конце концов, чеколдыкнем еще по стакашку, и в клуб… Да, вы правы, у меня траур… Зачем же я так напился… Вы не помните?…

Даже пол, покрытый пушистым паласом, наконец не выдержал этого мерзкого зрелища и, вздыбившись, милосердно врезал Александру в лоб. Наконец-то погас этот проклятый свет… Мама, где ты?…

Уже который час колонна пылит по горному серпантину. Холод забирается под бушлат. В бэтээре, конечно, теплее, но стоит только подумать о тесноте и духоте, ароматах не мытых неделями тел, солярки, махорки и еще бог знает чего, как тошнота подступает к горлу. Хотя блевать уже давно нечем, немилосердно ноет пустой желудок. Зачем он вчера так нарезался? А еще раньше: зачем он все-таки отказался? Надеялся, что будут уговаривать? Щас, держи карман шире!

Александр смутно помнил двухдневную тряску в переполненном вагоне, где были заняты не только третьи полки, но и тамбуры. Жара, духота, мат, вонь, шум, теснота, толкотня и еще раз жара. Ненависть всех ко всем и по любому поводу. Полуоторванный цветной портрет генерала Лебедя, бог весть каким образом сохранившийся на тамбурной двери и опохабленный коротким словом, накорябанным неискось через упрямый лоб кроваво-красной дрянной “губнушкой”. Чей-то облепленный жирными зелеными мухами зловонный труп с табличкой “ВРАГ” на груди, болтавшийся на станционном фонаре прямо перед открытым окном битых пять часов, пока поезд пережидал сплошную череду литерных. Сакраментальная надпись “ДМБ-91”, выцарапанная на нижней стороне третьей полки прямо перед глазами Александра каким-то беззаботным дембелем далекой счастливой поры. Где они сейчас, эти Славики, Кольки, Пашки и Хайдарамулов С.? На чьей стороне воюют или давно не воюют уже? Десятки безногих, безруких, слепых калек в застиранных тельниках под распахнутыми защитными и камуфляжными хабэ, тянущие руки с перрона или бредущие по вагону… Рота мариманов в черных форменках, понуро сидящих на вещмешках. Несомненно, непривычных к суше “бакланов” бросят в бой, даже не переодев. И, значит, суждено им вскоре валяться запыленными кучками неопрятного тряпья, а отлетевшим их душам — украсить зарубками приклады светловолосых девчонок из Клайпеды и Риги, мило коверкающих русско-интернациональные матерные слова, и зашелестеть баксами в чьих-то карманах.

Маета хождения по военкоматам и прочим учреждениям, где пришлось доказывать с пеной у рта, что ты не верблюд, вернее, как раз тот самый верблюд. Смертельная ненависть в глазах Наташки, уже на пятом месяце беременности. Трясущаяся голова стремительно спившегося отца, в свои шестьдесят два выглядевшего на все восемьдесят. Покосившийся мамин памятник с шелестящими на ветру бумажными лепестками чудом уцелевшего венка, рядом с таким же, со знакомым лицом на фотографии, но над чужой могилой. И водка. Водка, водка, водка и еще раз водка… Тяжелое похмелье все эти пять месяцев, казалось, не прерывалось ни на минуту. Избавлением показалось направление в действующую армию. Но ненадолго…

Снова горящие станицы и аулы, проклинающие солдат на всех языках женщины и старики. И кровь… Кровь, кровь, кровь, кровь и еще сто раз кровь. Сорвался, когда приказали пустить в расход взятых в плен “самостийных” казаков. Но разбитая морда офицера-воспитателя отозвалась всего лишь давно обещанным разменом крупных звездочек на мелкие. Теперь он уже капитан, штаб-ротмистр, так сказать. Блин, ну зачем же он тогда отказался? Что хотел изменить?…

Холод становится невыносимым. Черт, придется все-таки залезать под броню. Ну конечно, эти козлы опять заперлись. Матерясь, Александр стучит окованным железом прикладом по крышке люка. Глухой услышит, но не открывают. Ну щас, суки, щас кто-то займет его место. Или всех на холод выгнать?… Ну вроде услышали…

Странно, но остальное Бежецкий додумывает, уже лежа на обочине. Шедший в авангарде колонны танк нелепо сползает одной гусеницей с кручи, сыплются камни, но шума их совсем не слышно из-за грохота разрывов и похожего на звук вспарываемого тупым ножом брезента треска пулеметных очередей. Покрывая все шумы, гулко, надрывая перепонки, бьют гранатометы, излюбленное оружие “чехов”.

Парни, сбивая в кровь руки и едва слышно (из-за адского шума) матерясь, горохом сыплются из бэтээров и бээмпэшек. Блин, ну зачем же он тогда отказался?! Срывая голос, Александр кричит в микрофон рации, торчащий у левой щеки, слова команд, сам не слыша их. Солдатик справа вдруг отбрасывает автомат, вскакивает на ноги и, зажимая голову в простреленном шлеме-сфере и разбрызгивая вокруг хлещущую сплошной струей черную кровь, приседая, кружится в предсмертном танце, пока следующая милосердная пуля не сбрасывает его в пропасть. Где же “вертушки”? Где?… Ну почему же он тогда отказался?…

— “Терек”, “Терек”, я “Алдан”, что у вас…

Вдруг скрежет в наушниках сменяется чистой, как по “Маяку”, издевательской мелодией “Танца с саблями”. О-о-о, опять чеченские приколы. Ну почему у нас такая х… техника?!

Грохот позади. Ускользающая мысль: “бэтээр, су…”

Зачем он тогда отказался-а-а-а?!

— Барин, барин, что с вами?! — Знакомый голос, рука, трясущая за плечо.

Таньша? Откуда?

Александр с трудом разлепляет глаза, горло саднит от звериного крика, еще стоящего в ушах. Над ним склоняется милое Танюшкино лицо, смутный свет занимающегося дня скромно обтекает ее голую грудь.

— Барин, Александр Павлович, проснулись, голубчик…

В воздухе стоит такой страшный перегар, что можно повесить не только всем известный плотницкий инструмент, но и что-нибудь более солидное. Неужели весь этот жутко правдоподобный кошмар — сон? Не может быть. Не может быть такого последовательного сна. Или может? А если, наоборот, это — видение: и Танюшка неглиже, и утро за окном… всего лишь предсмертная иллюзия, последний милосердный подарок умирающего мозга? А на самом деле лежит он сейчас там, на горной дороге, раздавленный, как лягушка, колесами бэтээра. Точно, так оно и есть. Ну и фиг с ним… Блин, во рту — как в Сахаре… Нет, в верблюжьем хлеву, но там же, в Сахаре.