Смерть в театре «Дельфин» - Найо Марш

Ни один король не смог бы выразиться так снисходительно-благосклонно или благосклонно-снисходительно.

— Рад слышать это, Марко, — ответил Перигрин. Тревор Вере, чей возраст по роли равнялся одиннадцати годам, выразительно подмигнул мисс Эмилии Дюн; она, однако ж, проигнорировала его. Она не пыталась поймать взгляд Перигрина и не обращала никакого внимания на всех остальных. Быть может, пьеса действительно глубоко взволновала её.

В. Хартли Грав не без элегантности откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по своей копии.

Перигрин мимоходом отметил, что суставы у него, как у профессионального боксёра. Брови мистера Грава были приподняты, а на губах играла лёгкая улыбка. Его отличало едва уловимое выражение дерзости на красивом, мужественном лице.

— Это просто сказочно, — проговорил он. — Я в восторге от своего мистера В. X.

— Но, Перри, — перебила его Гертруда Брейс, поводя плечами и запустив руки в свои густые локоны, — неужели я не права? Энн Хэзэвей никак нельзя представить лишённой всякой привлекательности. Не ведьма же она, правда?

«Ну вот, — с тоской подумал Перигрин. — Начинается…»

— Не ведьма, но вся — как фальшивая монета.

— Интересно, что Джоан Харт сделала с перчатками? — мечтательно произнёс Чарльз Рэндом. Перигрин остолбенел.

— Но ведь не было никаких перчаток, мой дорогой, — проворковала Дестини Мейд. — Или все-таки были? Это что-то историческое?

— Нет, нет, — поспешно сказал Рэндом. — Я говорил только о пьесе, точнее, о возможном развитии событий после окончания действия. Извините.

Маркус Найт окинул его взглядом, давая понять, сколь неуместно лицам, занятым на вторых ролях, высказывать пустые замечания во время знакомства с пьесой. Чарльз, будучи весьма бледным молодым человеком, сейчас густо покраснел. Ему предстояло сыграть доктора Халла — роль, которая кончалась в первом акте.

— Я поняла, — протянула Дестини. — Значит, никаких перчаток никогда не было? Ни в Стратфорде и ни вообще?

Перигрин посмотрел на неё в немом восхищении. Дестини Мейд была красива, как ангел, и глупа, как овца. Бездонные глаза, рот, сводящий с ума мужчин, прирождённая грация и артистичность, немалая доля здравого смысла — и при всем при том её умишко не вмещал более одной мысли одновременно, причём выраженной на младенческом уровне. Зато стоило ей выйти на сцену и скромненько встать хоть у задней кулисы при полном отсутствии прожекторов и текста, как глаза всего зрительного зала невольно устремлялись к ней. Вот и теперь на неё взирали и Маркус Найт, и Хартли Грав, и Перигрин, и Джереми Джонс, и даже Гертруда Брейс. Последняя, правда, не без скрытой ярости.

Все ждали, что сейчас Перигрин начнёт традиционное выступление, призванное вселить в труппу бодрую уверенность в потрясающем успехе. Он и сам понимал, что пора начинать речь, однако чувствовал, что обычными фразами сейчас не отделаться. Мистер Джей сложил руки над своей пьесой и веско произнёс:

— Мне выпал небывалый шанс… — Тут он сделал короткую паузу, мысленно махнул рукой на продуманный заранее план и продолжил:

— Небывалый, поскольку он позволяет возродить восхитительный театр. Это то, о чем я мечтал и грезил всю свою творческую жизнь, но никогда не надеялся увидеть воочию. Более того, я получил, не только работу, но и возможность формировать репертуар и — что уже совершенно невероятно — право открыть сезон собственной пьесой. Надеюсь, вы понимаете, насколько я польщён, потрясён и — что звучит не совсем привычно в устах режиссёра-постановщика — смущён. Возможно, было бы умнее держаться так, словно ничего иного я и не ожидал, но лучше уж я признаюсь с самого начала и скорее всего в последний раз, что просто не могу поверить в свою удачу. Я не первый драматург, который замахивается на великого варвикширца, и вряд ли последний. Надеюсь, вы все поняли, что именно я пытался выразить этой пьесой. Я хотел показать, как вспыхивает огонь в душе уникального поэта, обнажить потрясающую тонкость чувств, которая скрыта под маской суховато-классического лиризма, тех золотых стрекоз, которые едва выглядывают из-под розовеющих маргариток и голубых фиалок. Его единственная радость, единственное утешение были в любви к мальчику Гамнету, и именно смерть сына привела к пугающему внутреннему взрыву в момент, когда Розалин — а я не сомневаюсь, что «смуглой леди» была именно она, — в порыве высочайшего страдания натягивает перчатку Гамнета на свою руку. Этот поступок в сочетании с молчаливым согласием на него породил в его душе Тимона Афинского. Мне хотелось показать, что для подобного человека единственная возможность облегчить страдание есть творчество. Он хотел бы быть Антонием для своей Клеопатры — Розалии, однако его гений мешал подобному подчинению, как мешало, кстати, и упрямство буржуа, которым он тоже был.

Перигрин перевёл дух. Все ли он сказал? Сказал ли он хоть что-то и надо ли продолжать? Пожалуй, нет.

— Сейчас я не стану останавливаться на этом подробно… Думаю, все откроется в процессе нашей совместной работы. — Его внезапно пронизало тёплое чувство к собравшимся, столь редкое в театре, и он порывисто добавил:

— Очень надеюсь, что мы все найдём общий язык, потому что так важно не испортить рождения театра! Говорят, что дельфины — весьма разумные и общительные животные. Последуем же их примеру и будем счастливы.

Гул одобрения раздался в ответ. Речь достигла своей цели. Все чувствовали себя в глубине души польщёнными и наперебой обменивались добрыми пожеланиями.

— А теперь, — закончил Перигрин, — взглянем на декорации Джереми Джонса и поднимем бокалы за успех нашего смелого предприятия. Сегодня великий день!

После прослушивания пьесы предстоял небольшой вечер, устроенный руководством на должном уровне. Он был организован в круглом фойе, причём «Парижский бар» лучился прежней славой. Бармен сверкал белоснежной рубашкой, ярко-красным жилетом и золотой цепочкой часов. Рукава его помощника были закатаны до самых плеч, как у колоритного персонажа из «Нашего общего друга», а вполне современная форма официантов не выпадала из общего стиля благодаря лёгким викторианским штрихам. Вдоль стойки красного дерева были расставлены бронзовые ведёрки для шампанского, и взгляд не мог налюбоваться на букеты из темно-красных роз с листьями папоротника.

Роль хозяина исполнял мистер Гринслэд. Кроме актёров, Джереми, Уинтера Морриса, агентов по связям с общественностью, сценического директора и его ассистента, присутствовали шестеро финансовых тузов из того странного круга, про который мистер Моррис, широко раскрыв глаза, выразился, что «с социальной точки зрения, выше не бывает». Из намёка, обронённого мистером Гринслэдом, Перигрин заключил, что за их присутствием угадывается фигура мистера Кондукиса, который, разумеется, не снизошёл до появления в фойе. Да они и не скрывали своей осведомлённости касательно того, кто является, так сказать, верховным ангелом-хранителем театра «Дельфин».

— Очередная причуда В.М.К., — заметил один из них. — Мы все были страшно удивлены. (Интересно, кто это «мы», — подумал Перигрин). Впрочем, у каждого свои забавы.

Более откровенного комментария Перигрину слышать не доводилось.

— Для нас это вопрос жизни и смерти, — ответил он. Собеседник окинул его насмешливым взглядом.

— Вот как? Ну что же, вполне вас понимаю. Надеюсь, все будет хорошо. Хотя лично мне до сих пор непонятен столь неожиданный всплеск фантазии В.М.К. Мне всегда казалось, что он вообще не склонен предаваться воображению.

— Я его практически не знаю, — сказал Перигрин.

— Уверяю вас, что и никто не знает, — вступил в беседу ещё один из присутствовавших. — Его жизнь загадочна, как надпись на старинной монете.

Выдав этот афоризм, он довольно фыркнул и удалился, оставив за собой запах сигары, шампанского и лучшего крема для мужчин.

Перигрину стало любопытно, возможно ли в принципе избежать превращения в нечто подобное, если располагать такими же деньгами. Пытаясь разрешить для себя этот вопрос, он не заметил, как очутился рядом с Эмилией Дюн, которая помогала в магазинчике Джереми и должна была исполнить в «Перчатке» роль Джоан Харт. Эту роль она получила после пробы и после того, как Перигрин увидел её Гермию в «Сне в летнюю ночь».

У неё было бледное лицо с тёмными глазами и милой линией рта. Мистеру Джею очень понравился её интеллигентный вид и глубокий голос.

— Хотите шампанского? — осведомился он.

— Благодарю вас. Знаете, это чудесная пьеса. Я до сих пор не в силах поверить своему счастью, что участвую в ней и что буду играть в «Дельфине».

— Роль Джоан словно создана для вас. Вы прочли её без единой ошибки. Нужно, чтобы у зрителя возникло ощущение: как жаль, что она была сестрой Шекспира, а не его женой.

— По-моему, своего будущего мужа, когда он возвращался домой на Хенли-стрит после ночного прилива, она впускала через боковое окно.