Однажды в замке - Элоиза Джеймс

Гауэйн окунул перо в чернильницу, но держал его над письмом на секунду дольше, чем следовало бы: с кончика упала большая капля и плюхнулась на бумагу. Секретарь издал звук, напоминавший треск сухой ветки под ногой.

– Я поеду с небольшим сопровождением: вы, Сандефорд и Гендрих, – решил Гауэйн, отодвигая письмо, которое надлежало переписать. – Вчера вечером я прочел отчет Гендриха по текстильной фабрике в Вест-Ридинге, так что пришло время его обсудить. Когда доберемся до Кембриджа, вы трое сможете вернуться в Лондон. Пусть Сандефорд едет на Королевскую биржу, но сначала я бы хотел выслушать его мнение насчет покупки акций предприятия по производству осветительных приборов в Бирмингеме.

– Плюс еще грумы, – пробормотал Бардолф под нос, делая заметки. – Три экипажа вместо четырех. Нужно положить постельное белье и фарфор, хотя вряд ли они понадобятся в Фениморе.

– Я еду на прогулку верхом, – объявил Гауэйн, вставая.

Бардолф сразу же привычно нахмурился.

– Но нам нужно просмотреть еще четырнадцать писем, ваша светлость!

Но Гауэйн, не отвечая, вышел из комнаты. Возможно, верх взял шотландский нрав. Он чувствовал себя сильнее и энергичнее, чем раньше, а в мозгу теснились нежные слова и безумные образы. Ему хотелось увезти жену в лес, уложить на белую ткань среди поля фиалок. Хотелось слышать ее голос на открытом воздухе: подобный крику птицы победный крик женщины, получившей наслаждение. Хотелось…

Больше Стантон не желал быть благоразумным. Сидеть в душной комнате и читать остальные четырнадцать писем, прежде чем украсить каждое длинной и утомительной подписью.

Напрасно он твердил себе, что Эдит – соня без малейшего чувства юмора. Откровенно говоря, юмор не входил в те многочисленные планы, которые он имел на нее. Образы расцветали в сердце, подобно розам, и каждый противоречил серьезному тону ее письма.

Гауэйн хотел осыпать ее подарками, но все, что он мог придумать, казалось недостойным этой леди. Если бы можно было вышить рай на ткани из золотого и серебряного цветов, он бы бросил это полотно к ее ногам…

Нет, он положил бы на эту ткань Эдит, нежно, как Елену Троянскую, а потом стал бы медленно любить.

Стантон окончательно сошел с ума.

Его воображение расцветало метафорами, описывавшими женщину, которую он видел едва ли больше часа. Позже в ту ночь он проснулся от сна, в котором Эдит протягивала ему руки, а жидкое золото ее волос ниспадало почти до талии.

– Ах, дорогая, – говорил он ей, – я запутался в твоих волосах.

Неужели он сказал это вслух? Гауэйн бы никогда не совершил такой глупости.

Он действительно потерял разум.

И знал, почему. Очевидно, у него слишком долго не было женщины, и в результате он помутился рассудком. Целомудрие противопоказано мужчине: ослабляет его мозг. Более того, хотя раньше Стантон всегда чувствовал себя уверенно в постели, внезапно представил, как неуклюже действует, как чувствует себя глупо и неловко…

Черт!

И тут пришло письмо.

«Ваша светлость!

Я счастлива получить ответ на мой вопрос относительно связей с другими женщинами. Приятно знать, что, хотя природа создала Вас для плотского удовольствия, Вы готовы предоставить целых шестьдесят лет указанной деятельности в мое распоряжение».

Гауэйн прочитал этот абзац трижды, после чего от души расхохотался. Эдит узнала цитату из Шекспира и ответила в том же духе.

«Опасаюсь, что Вы составили обо мне ложное мнение. Я слишком много улыбалась в вечер моего дебютного бала… поскольку была так больна, что не могла заставить себя говорить.

Я упомянула о своих тревогах моей мачехе, леди Гилкрист, которая твердо уверена, что помолвленной паре не стоит узнавать до свадьбы характеры друг друга. Но поскольку она не разговаривает с моим отцом, я считаю ее крайне ненадежным источником советов, касающихся супружеского счастья».

Если Гилкрист был не способен определить настроение жены с одного взгляда, Гауэйн считал, что все время на свете не поможет им лучше понять характеры друг друга. Но жаль слышать, что Эдит была больна.

«Я также спешу заверить Вас, что не безумна, хотя мои заверения вряд ли имеют цену, тем более что я все равно буду настаивать на своем здравом рассудке. Нам следует оставить этот вопрос до следующей встречи на свадьбе Чаттериса. Думаю, Вы найдете меня вполне нормальной, но, увы, не такой загадочно молчаливой, какой я была во время танцев».

В этом письме было столько жизни, что Гауэйн словно слышал ее голос. Вот только не мог припомнить, как он звучит. Стантон умирал от желания увидеть ее сейчас, когда она не больна.

На секунду образ безмятежного ангела дрогнул в его воображении, но Стантон быстро справился с этим. Лучше уж жениться на женщине, считающей, что он создан для ее наслаждения. В тысячу раз лучше, чем жениться на покорной соне, пусть и спокойной.

«Я также признаюсь, что нахожу имя Эдит немузыкальным. Предпочитаю зваться “Эди”.

С самыми лучшими пожеланиями от вашей будущей жены, которая имеет веские причины молиться за ваше крепкое здоровье… учитывая мои ожидания шестидесяти пяти (семидесяти!) лет супружеского блаженства.

Эди».

Глава 8

Фенимор

Дом графа Чаттериса

Кембриджшир

Эди сознавала, что ведет себя необычно. Она привыкла чувствовать сильные эмоции исключительно как реакцию на музыку или спор с отцом. Она гордилась своим самообладанием.

Но теперь, когда оставалось меньше часа до встречи с графом Чаттерисом, его гостями и своим женихом, она была… как бы это выразиться, весьма озабочена. И чувствовала себя так, словно вот-вот вырвется из собственной кожи. Нервы натянулись до предела, и успокоиться не представлялось возможным.

Эдит металась по комнате, отвергая все платья, предлагаемые Мэри. Она была не из тех женщин, которые чрезмерно заботятся о своей внешности. Но это не означало, что она совершенно не сознает силы воздействия на мужчин правильно подобранной одежды.

Вчера Эди не обратила внимания, какие наряды Мэри уложила для нескольких дней пребывания в Фениморе, поскольку все внимание ее было устремлено на ноты Боккерини. Но теперь она здесь, и леди Гонория Смайт-Смит (будущая графиня Чаттерис) только сейчас сообщила, что герцог Кинросс уже прибыл. И совершенно внезапно показалось ужасно важным, в чем именно перед ним предстать.

Герцог будет присутствовать за ужином, и Эдит увидит его впервые с того дня, когда он сделал предложение. От этой мысли лихорадка вернулась с новой силой.