Цвет убегающей собаки - Ричард Гуинн

Вместе с другими девушками из Испании и Латинской Америки я снимала дом в Финсбери-парк и работала официанткой в винном баре рядом с Аппер-стрит. Знаете, наверное, такие новомодные заведения? Черные мини-юбки и белые рубашки. Шик. Там я впервые увидела, как пьют в Англии. Как холодный снобизм сменяется постепенно полуосознанным обыкновенным свинством. Я научилась отшивать этих болванов, а заодно начала распознавать коренной недостаток английских мужчин, которые не умеют поддерживать сколько-нибудь серьезной беседы, даже если выпьют не так уж много.

— В таком случае что же вам понравилось в Лондоне?

— Там ощущаешь себя в центре событий, как и в Барселоне, только в большей степени. У Барселоны есть стиль и многообразие, а у Лондона — широта, масштаб, объем. Мне нравилось быть в центре чего-то большого, огромного, как… чудовище, которое растет на твоих глазах. И еще мне нравилось в одиночку бродить по Хэмпстед-Хит, заходить в такие районы города, где я никого и ничего не знаю. Я садилась в метро, ехала, допустим, в Бетнал-Грин, гуляла там два-три часа, пока не окажусь на улочке, о которой никогда не слыхала. Потом отыскивала автобусную остановку либо станцию метро и возвращалась домой в Финсбери-парк. Лучшее в таких приключениях — непредумышленность. Анонимность.

Местами Нурия произносила свой монолог без малейшего акцента, словно заранее выучила наизусть. Речь ее текла бегло, но порой возникало ощущение, что она про себя взвешивает эффект, который могут произвести ее слова, — прежде чем выговорить их, Нурия поджимала губы. Она продолжала монотонно делиться лондонскими воспоминаниями, не забывая о еде. Время от времени, пережевывая вязкое мясо либо цепляя на деревянном блюде очередной кусок, она посматривала на меня.

— Удивительно, — вдруг оборвала она себя. — Я всегда мечтала попутешествовать в одиночку по пустыне. Эти страннические мечты посещали меня с раннего детства. Представлялось мне, например, что оказываюсь я в совершенно безлюдном месте, и что-то, какой-то предмет, какое-то существо указывает на то, что оно принадлежит мне, и только мне, — плетеный браслет на песке, кошка, растянувшаяся на цветущей ветке одинокого дерева… Или, наоборот, дерево засохло, и сохранилась одна только эта, совершенно невообразимая в пустыне, цветущая ветвь. Не всегда пустыня оказывалась песчаной. Порой это могла быть пустошь. Или болото с низко нависшими над ним серыми облаками. Такими, как в Англии. Мне кажется, в Лондоне, в районах с такими названиями, как Баркинг, Хокстон, Далстон, Сток-Ньюингтон, я тоже чувствовала до некоторой степени, что бреду по безымянному месту, и лишь одно остается неизменным и общим — я, лично я, шагающая под серыми небесами. И ноги несут меня в неведомом направлении.

Суп подали в простой фарфоровой супнице, которую официант поставил ровно посредине стола. В густом супе, приправленном мелко поколотым фундуком с коньячной добавкой, плавали большие куски морского черта. Какое-то время мы молча предавались чревоугодию. Потом Нурия заговорила вновь:

— Да, так насчет вашей почтовой открытки. Диковина какая-то (кажется, это любимое ее слово), но кое-что мне в голову приходит. Когда я впервые увидела вас в галерее, разглядывающим ту картину, еще до того, как вы заговорили со мной, словом, первое, что мне пришло в голову, — где-то мы встречались. Честно говоря, я даже собиралась поздороваться, только никак не могла вспомнить, где же именно нас познакомили. А потом целый день мучилась вопросом, виделись мы раньше или мне просто показалось. Ведь правда же это чувство, будто ты знаешь человека, который тебе нравится на вид, — обычная иллюзия? Но я-то ей не подвержена. Для меня это очень реальное чувство и очень… особенное. — В данном случае она употребила это слово в его испанском значении: личное, частное. — Так что, когда там, на крыше, вы подошли ко мне и заговорили, я, знаете ли, испытала нечто, очень похожее на облегчение — хоть одному из нас достало смелости наплевать на дурацкие условности. Раньше такой уверенности относительно незнакомых людей я не испытывала. Да и сейчас наверняка не стоило признаваться в этом. Никому не следует, а женщине в особенности, так откровенничать на первом же свидании.

— Вот уж не знаю, — неопределенно промычал я. — Может, это больше похоже на самозащиту? Меньше говоришь — меньше рискуешь.

— Возможно. У сдержанности есть свои преимущества. Но я-то хочу сказать, что с вами мне не надо играть в сдержанность, потому что, повторяю, у меня сразу возникло ощущение, будто я нашла нечто, некогда забытое. Смешно, правда?

— Я как-то не задумывался над этим. А в музее решил, что вы именно тот человек, с кем мне назначено свидание, по той причине из всех посетителей мне больше всего хотелось встретиться с вами.

Хоть тут сказал правду.

Нурия пристально посмотрела на меня:

— Неужели? Честно говоря, мне трудно поверить, что вы сами об этом не подумали, то есть о том, что мы уже встречались. Я-то в этом совершенно уверена.

— Я бы выразился иначе — да, что-то знакомое в вас есть. Думаю, беда моя отчасти в том, что я уже не могу сформулировать свои первые впечатления о людях. В свое время мог, а теперь нет. Ушло умение. Но когда я с кем-нибудь знакомлюсь, мозг мой начинает осуществлять обычные операции, прикидывать, что к чему. Мне не хватает той непосредственности, уверенности в себе, которая позволяет сказать: «Вот оно! Ты чувствуешь!», — потому что на смену первому впечатлению сразу приходит второе, затем третье, и все они вступают в тайный сговор борьбы друг с другом. И в половине случаев я уже не знаю, что чувствую и что думаю.

— Бедняга, — усмехнулась Нурия.

Я сразу сообразил, что веду с ней привычную, старую как мир, не раз проверенную на собственном опыте любовную игру. Я одернул себя. Ясно ведь, Нурии такие фокусы не требуются. Сейчас происходит нечто большее, нежели я способен сразу ухватить, и постепенно становится ясно, что Нурия умнее и уж, конечно, лучше понимает меня, чем я ее. И прямоты в ней больше. Глаза ее были подобны чуткой антенне, принимающей сигналы и оценивающей не только сиюминутную ситуацию, но и многое из того, что происходит в стороне, — проходящие мимо люди, разговоры за соседними столиками, скользящий по залу официант… Одно-единственное слово, ласкательное испанское слово — «бедняга» — стало для меня словно удар хлыста.

Поделом. Конечно, она могла позволить мне вести эту игру и дальше, и я мог разыгрывать в свое удовольствие роль усталого и несчастного, но ведь ей было все так ясно! Она с такой легкостью все сразу распознала, что сочла за лучшее положить конец спектаклю, пока он не превратился в подобие ритуального танца. Пожалуй, подобные уловки с моей стороны могли бы даже показаться ей, и с полным на то основанием, оскорбительными.