Гастролеры и фабрикант - Евгений Сухов

Родовое имение Феоктистовка в Клянчинской волости уезда Свияжского было небольшим, всего одиннадцать домов да двадцать восемь ревизских душ. Первым насельником починка Феоктистовка был подьячий Феоктист Погорелец, коего указом царя Иоанна Грозного выселили из мятежного Новгорода вместе с иными в земли Казанского царства.

Было у Феоктиста восемь сынов. Старшим был Сысой, от которого пошла фамилия Сысоевых, столь известная ныне в Чебоксарском уезде и в Москве, в частности на Маросейке, где у Сафрона Виссарионовича Сысоева имелся собственный дом в три этажа с портиком коринфского ордена. Вторым сыном был Ширяйка прозвищем Широскул, от какового пошли дворяне Ширяевы и Широскуловы, записанные в Дворянскую книгу Казанской губернии числом сорок четыре. Государевы службы они служили дворянские, но по преимуществу мелкие, и выше провинциальных секретарей да армейских прапорщиков не поднимались. Третий сын прозывался Абросимом, и от него столь же многочисленны пошли Абросимовы, один из которых, Горох Андреевич, дослужился аж до чина секунд-майорского и был застрелен на дуэльном поединке из-за какой-то певички-инженю неким полковником Макуловым, тоже, кстати, выходцем из Свияжского уезду. Четвертого сына Феоктист назвал Селиваном, и от него-то и пошли Феоктистовы-Селивановы, потерявшие через три четверти века вторую фамилию и оставшиеся единственно Феоктистовыми. Они и унаследовали родовое имение Феоктистовка после кончины старшего сына Феоктиста, Сысоя. Пятого сына обозвали просто – Пятой. От него пошел военный род Пятых, кои сделались потомственными офицерами и заполучили многие военные чины и звания, а Истома Иванович Пятой дослужился при Екатерине Первой до чина генерал-поручика и по выходу в отставку поселился в своем имении в Малороссии, где и по сей день его отпрыски проживают в счастии и большом довольствии. Шестого сына Феоктист прозвал Истомой. От него пошли дворяне Истомины, служившие многим государям российским в чинах статских и военных, а Павел Иванович Истомин, известный дипломат и политикус, имел чин действительного тайного советника и был вхож в покои государя Петра Федоровича без всякого докладу. Седьмого сына звали Фрол. Он зачал род Фроловых, каковые, по большей части, служили дворянские службы в городах губернских в чинах судейских да прокурорских, однако выше чина статского советника да жалования орденком святого Станислава никак не поднимались. Да имелся еще восьмой сын, самый меньшой, Ивашка Меньшик, от коего пошли Меньшиковы, выродившиеся из дворян в сословие мещанское и занимающиеся мелкой торговлей.

Особыми чинами до нынешней поры Феоктистовы похвастать не могли. Только подполковник Никифор Игнатьевич Феоктистов, получив контузию в Крымской кампании пятьдесят четвертого года, был назначен свияжским городничим особым распоряжением казанского генерал-губернатора Ираклия Абрамовича Боратынского и исправлял данную должность вплоть до ее упразднения.

Было у городничего Феоктистова четырнадцать душ детей, из коих выжило девять. Из них шестеро – дочки.

А что такое иметь дочерей?

А это значит, что к определенному возрасту у них должно быть хорошее приданое, чтобы они имели в женихах выбор, а главное – не засиделись бы в старых девах, что, несомненно, портит и жизнь, и отравляет характер. Дочки все у городничего были как на подбор – красивенькие, ладненькие, воспитанные и без лишнего жеманству, что мужчинам весьма по нраву. Таковых девиц разбирают сразу: хвать – и будто не было. Это как за грибами ходить: кто первый в лес пришел, тому и грибов полная корзина. Кто же проспал да ушами прохлопал – получи уже срезанные грибницы, поганки да унылые сыроежки, которыми даже червяк брезгует. Одно слово: кто не успел, тот прошляпил.

Когда же выдавал Никифор Игнатьевич свою младшенькую, Марфушку, за тетюшского помещика Полуярцева, то отдал за ней последнее, что благоприобрел за годы служения государям-императорам и Отчизне. Так и доживал свой век в Феоктистовке, потому как снимать квартиру в Свияжске средств уже не доставало. Ибо известно: пенсион у городничего – с гулькин нос. Вроде бы и есть, а вот поди разгляди его…

Помимо дочерей было у Никифора Игнатьевича три сына – Валериан, Илья и Семен. Валериан в отца пошел: мол, его назначение – Отчизне служить. Правда, не по воинской линии, а по статской. Семен как младший за ним потянулся, а вот Илья был складу иного. Он ежели кому и был готов служить, так едино себе и никому более.

Надо признать, что горькую он не лакал, девок по гумнам не тискал, как остальные его сверстники. Не любил он многолюдства и прочего столпотворения, а вот зато в карты обучился играть годков эдак с пяти, благо, что отец большей частью был на службе с полком, а более с ним справиться никто не мог. К двенадцати годам Илюха считался среди сверстников заправским игроком, с которым, дабы не продуть последние штаны, лучше играть и не садиться. (Прав, выходит, был Ленчик, когда сказывал, что мильонщик хоть в карты и не играет, но толк в них знает…)

Вечерами, когда старший и младший из братьев сидели с книгами или решали математические задачки, средний дулся в карты с парнями старше себя по возрасту раза в два и непременно выигрывал. В плутовстве его никто обличить не мог, потому как Илья самостоятельно придумал несколько шулерских приемов, которых не знали и бывалые игроки, и применял их столь ловко, что никто не замечал даже намека на жульничество.

Несколькими годами позже, прикопив деньжат, задумал Илья сделать себе выезд: как же иначе, у остальных помещиков есть, а он что – рыжий, что ли! Где меною, а где куплей заведомо краденых лошадей, а таковые супротив заводных шли вполовину, сколотил он себе тройку. Однако хоть и был Илья не по годам шустер, да уж шибко молод. А молодость – она завсегда неопытна. Но самое скверное, по большей степени, глупа. Да и барышник из него в ту пору был покудова никакой. Потому бурый мерин, рослый, с проточиной во лбу, оказался с начавшимся сапом, – хворью злой, против которой лучшим лекарством будет пуля или топор. Но за мерина отдано было аж четырнадцать рублей! И бросаться такими деньгами для пятнадцатилетнего парня означало (ни много ни мало) расписаться в собственной коммерческой несостоятельности. Оставалось одно: сбыть мерина с рук какому-нибудь ушастому, да как можно быстрее. Прикупив к паре оставшихся лошадей доброго конягу, Илейка поставил бурого в стойло и недели с три поил его бардою. Тройку же свою ладную изнурял искусно и почти безжалостно. А на Масленицу прикатил в Свияжск, взяв с собой бурого мерина. Там, на воскресном базаре, его бурый среди изнуренной тройки смотрелся, как Илья Муромец среди чахлой татарвы. Ну и, конечно, нашел покупателя. Ушастого, на что и рассчитывал Феоктистов.

– Чо, продаешь? – спросил Илейку мужик, ходивший кругами вокруг бурого и цокающий языком.

– Не-е, – ответил Илья. – Такой конь мне самому нужон.

– У тебя же есть вона тройка? – продолжал напирать мужик. – Зачем тебе еще коняга?

– Не твоего ума дело, – отрезал Илья и тут же спросил: – А сколь за него дашь?

– А сколь спросишь? – вопросом на вопрос ответил мужик.

– Пять червонцев, – заломил явно большую цену Илья.

Мужик аж присвистнул:

– Пять червонцев?!

– А что, не стоит разве мой бурый таких денег? – спросил Илья.

– Не-е, – протянул мужик. – Не стоит.

– Ладно, гони сорок семь с полтиною, и по рукам, – предложил Илья.

– Двадцать, – назвал свою цену мужик.

– Чего? – округлил глаза начинающий коммерсант. – За моего бурого – двадцатку?!

– Ну, трешницу могу еще накинуть, – произнес мужик тоном несказанного благодетеля.

Спорили еще долго. Сошлись на тридцатке. А через два дня бурый мерин издох. Мужик, правда, впоследствии приходил в Феоктистовку с разбирательствами, но деревенские прознали, что у него претензия к их молодому барину, и выдали ему пару-тройку зуботычин. Так, для профилактики, чтобы глаза не мозолил.

– Мотри, паря, – сказал Илюхе на прощание мужик, стирая юшку рукавом рубахи, – тот, кто единым махом старается богачество приобресть, каторжною тачкою обычно кончает.

– Обычно означает, значит, не всегда. Верно ведь? – усмехнулся Илейка Феоктистов и добавил выражение, которое редко услышишь даже у портовых грузчиков со страшного похмелья.

Так мужик и ушел несолоно хлебавши. Однако последнюю его фразу Илейка намотал на ус и сделал ежели не жизненным кредо, то уж руководством к действию – это точно!

Потом братья подались на учебу в Петербург, старший – в университет, младший – в пансион, а Илейка остался в Свияжске. «Хватит мне и гимназии», – решил он для себя. И занялся коммерцией. А какая может быть коммерция на селе? Скот да хлеб! Вот хлебушком и задумал заняться Илюша. Но для начала надлежало погасить государственные недоимки, о которых уже дважды напоминал ему уездный исправник.