Евангелие от Антона - Виктор Шмаков

Или так. Есть научный факт, есть исторический, а ещё, оказывается, есть «факт веры». Вот я верю, и всё! А против веры какие могут быть доводы? И вера в доказательствах не нуждается! Если ей нужны доказательства — это уже не вера. На этом спор с вами окончен.

Ещё раз скажу, что немалая часть из тех, кто причисляет себя к верующим, в основы своей веры не вникают. Всё на уровне ритуалов. Какие–то запреты и положения выполняют — в Духов День нельзя с землёй работать, в «чистый четверг» порядок в доме навести, в Пасху есть куличи и крашеные яйца и т. д. Постятся, правда, немногие. Кто–то в церковь ходит, какие–то молитвы знает. Из интеллигенции теперь ещё многие о духовном говорят. А вот уж власть — так те, конечно, сплошь «верующие». За ними и олигархи тянутся.

Церковники разрешают любые противоречия. Как они говорят — «теология изучает Текст», с большой буквы — Текст. Не изучение жизни и её законов, а изучение Текста и толкование догм. Существует даже такая наука — герменевтика — это наука о толковании и понимании текста. По цитате из Евангелия от Луки приводятся, например, слова блаженного Феофилакта Болгарского (11–12 век):

«Смотри же, в простоте своей и неопытности не соблазнись сим изречением. Ибо Человеколюбец не бесчеловечию учит, не самоубийство внушает, но хочет, чтобы искренний Его ученик ненавидел своих родных тогда, когда они препятствуют ему в деле богопочитания и когда он при отношениях к ним находит затруднения в совершении добра. Напротив, когда они не препятствуют ему, Он учит даже почитать их до последнего издыхания… Он заповедует нам ненавидеть родителей тогда, когда они угрожают опасностью богопочтению. Ибо тогда они уже не родители, не родные, когда противодействуют нам в столь полезном деле».

То есть, если родители «угрожают опасностью богопочтению», Человеколюбец наш «хочет, чтобы искренний Его ученик ненавидел своих родных».

Толкователи Библии говорят ещё так:

«В Новом Завете нет заповеди любить ближних своих, а есть заповедь первая и высшая — возлюбить Бога всем сердцем, всей душой и всем разумом, и вторая, подобная ей — возлюбить ближнего (в единственном числе сказано) как самого себя».

Про «единственное число» они особо подчёркивают. И добавляют слова Преподобного Серафима Саровского:

«…только то добро имеет цену и в этой жизни, и для вечности, которое сделано Христа ради».

О «возлюби ближнего своего» мы совсем, оказывается, неправильно понимаем — ближний, которого мы должны любить, у нас один, в «единственном числе». А «цена для вечности» чего–либо, сделанного ради него, Христа то есть — это, надо понимать, условие возможного направления в рай.

Любое, кажущееся вам противоречие, однозначно толкуется в пользу «богопочитания», абсолютного подчинения Господу, то бишь — Церкви, вплоть до ненависти к своим родным и близким.

На одном из религиозных сайтов как–то прочитал такой образчик «толкования»:

«О. Иннокентий Павлов пояснял, что в семитских языках вообще отсутствуют сравнительные степени. Интересно, а что в них есть, чего нет в русском языке? В любом случае, встаёт проблема: как сказать: я люблю мороженое больше пива? Приходится говорить: люблю мороженое, а пиво ненавижу. Разумеется, в таких языках слово «ненавидеть» не означает «злиться», «презирать» и т. п. Так что эта корявая фраза евангелиста Луки (у Матфея подправлено) — драгоценный отзвук арамейской речи самого Иисуса. Это Он так не по–русски выражался, хотя и был, если верить некоторым, славянином».

Это переводчики во всём виноваты! В семитском языке, оказывается, для того, чтобы сказать, что я люблю Христа сильнее, чем своих родителей, приходится говорить — «я Христа люблю, а родителей ненавижу». Хотя под ненавистью в этом случае не понимается «злиться», «презирать» и т. п. Перевели же всё в буквальном виде. Феофилакт Болгарский зря, выходит, старался, растолковывал «корявую фразу евангелиста Луки». А у Матфея кем «подправлено»? Им самим, или переводчиками? Всё просто объясняется — технические огрехи при переводе. То есть, теперь, чуть что — противоречия можно и на перевод списать. Но тут опять опасность — так же вообще можно подвергнуть сомнению все канонические тексты. Тут уже и до ереси недалеко…

Про попытку подправить Новый Завет и записать Иисуса в славяне (что же это он вдруг евреем–то будет) я уж и не говорю — ересь и есть. «Если верить некоторым…» — и это ведь богослов говорит, который Текст изучает, для которого никаких иных мнений каких–то «некоторых» и быть не может. Всё что надо, всё в Тексте изложено. Вот вам и очередное лицемерие церковников — им, видите ли, теперь уже еврейство Христа не нравится. Правда, вот в Тексте зацепиться–то не за что…

21. Церковь стала другой

Антон:

— Ты против религии. Но как же без Бога–то?.. Вот и у Достоевского: «Если Бога нет, то всё дозволено».

Артём:

— Это у него Иван Карамазов говорит. Кстати, церковники, причисляя Достоевского к своим союзникам за эту вот, видимо, фразу, в очередной раз лицемерят. В «Братьях Карамазовых» у него в подтексте много критики религии и церкви. Или Николая Бердяева, например, церковники тоже к своим союзникам спешат причислить за некоторую религиозную направленность его философских изысканий. А уж он–то церковь шибко не жаловал, но этого они как бы не замечают. Вот, например, из его статьи «Существует ли в православии свобода мысли и совести?»:

«В истории сакрализовали всякую мерзость под напором «царства Кесаря», под корыстными социальными влияниями. Рабство, крепостное право, введенное в катехизис Филарета, деспотическая форма государства, отсталость научного знания — всё было священной традицией. Нет таких форм рабства, деспотизма и обскурантизма, которые не были бы освящены традицией. Нет ничего ужаснее тех выводов, которые были сделаны в историческом православии из идеи смирения и послушания. Во имя смирения требовали послушания злу и неправде. Это превратилось в школу угодничества. Формировались рабьи души, лишенные всякого мужества, дрожащие перед силой и властью этого мира. Гражданское мужество и чувство чести были несовместимы с такого рода пониманием смирения и послушания. Отсюда и подхалимство в советской России. Русское духовенство, Иерархи церкви всегда трепетали перед государственной властью, приспособлялись к ней и соглашались подчинить ей церковь. Это осталось и сейчас, когда нет уже, слава Богу, лживого «православного государства».

Статья была опубликована в 1939 году, эпиграфом к статье Бердяев взял слова Ницше «Вы стали маленькими и будете всё меньше: это сделало Ваше учение о смирении и послушании».

Потомки наших с тобой Гордея и Фоки на своей же земле, на которой жили и трудились их предки, на века станут рабами, попадут в рабство не к чужакам, не к завоевателям, а станут рабами у своих же соотечественников. И церковь этому не просто способствовать будет, она сама станет одним из первых российских крепостников и феодалов. Из документов Владимиро — Суздальского музея: «В конце XV — начале XVI века Церковь владела третью лучших земель в стране и стремилась подчинить себе великокняжескую власть». А в 1649 году Соборное Уложение устанавливает бессрочную прикреплённость к земле, то есть невоможность крестьянского выхода, и крепость владельцу, то есть власть владельца над крестьянином, находящимся на его земле. Церковь получает полную власть над «душами» в обоих пониманиях, тогда на Руси принятых. Церковь — это подлый и лицемерный «институт духовной власти».

Антон:

Религия и церковь — это же не совсем одно и то же. Церковь может меняться, религия неизменна. В том нашем времени уже нет никакого крепостничества, никаких крепостников. Церковь стала другой, а религия–то ведь не изменилась. В этом и сила религии, в её неизменности.

Артём:

— Как это церковь стала другой?!.. То есть, во времена крепостничества она была, значит, одна, после отмены крепостного права — другая, пришли коммунисты к власти — третья, коммунисты власть потеряли — четвёртая, и так далее. Это что же за хамелеон–то такой? Правильно Бердяев говорит — «школа угодничества, приспособление к власти». За тысячи лет сколько уже общественных формаций сменилось, начиная с рабовладельческого строя? А церковь всё наверху плавает, как некая известная субстанция, не тонет. Говоришь — сила религии в её неизменности. Ясно дело, что она неизменна, её же ведь не дураки задумывали — на века. Главная её сила в том, что она изначально задумывалась именно как вторая половина власти государственной. Власть властна над нашими телами и жизнями, религия — над нашими душами, «союзно общество гнетут». То есть, какова бы власть ни была, религия–то она всегда для власти нужна будет, очень умно задумано:

«Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от неё; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» (Послание к римлянам, XIII, 1–4).