Телепортация - Ежи Довнар

Все взоры обратились в сторону названных товарищей. Валерий Филиппович опустил голову, как бы собираясь с мыслями, – вопрос для него, видимо, был не простой – но отвечать на него перед этим собранием мистических, не советских, за исключением разве что одного, людей – к тому же мёртвых, как у Гоголя, душ – он посчитал ниже своего партийного достоинства и положения руководителя. Самое время было встать и покинуть этот шабаш, но какая-то неведомая сила удерживала его на месте. Он вдруг почувствовал, что обязан вот именно сейчас ответить честно и беспристрастно этим душам на поставленный перед ним вопрос. В нём даже что-то внутри зашевелилось, то ли уважение к значимости представленных здесь исторических персонажей, то ли ощущение украинской земли, то ли генетические отголоски веры своих предков. Он изменил свою позицию, и стал медленнее, чем обычно, говорить:

– Отвечаю, можно сказать, честно, но в данном случае в виде исключения. Да, я родился в Самборе, отец мой был подполковник Советской Армии, но вскоре мы отсюда уехали, как это часто случается у военнослужащих, и вся моя дальнейшая жизнь проходила в Новой Каховке, потом в Черновцах и в Киеве. Судя по фамилии, вы можете сделать вывод о том, кто я по происхождению – я, конечно, русский. Так что называть себя «западенцем» я могу только с большой натяжкой, исключительно в силу места своего рождения. Это, во-первых. Во-вторых, всё моё прошлое это профессиональный спорт, результатом которого стало моё олимпийское золото на мюнхенской олимпиаде, за которое меня наградили орденом Ленина и вот не так давно назначили на должность Секретаря ЦК Комсомола республики. В-третьих, у меня тоже имеется воинское звание, чуть повыше, чем у моего отца, – я полковник Советской Армии и заядлый охотник – стреляю оленей, кабанов и диких уток. Поэтому, исходя из всего этого для меня Бог – это везение. А кому повезло, тот говорит о Боге. Понимаю, что это богохульство, поэтому в церковь я не хожу.

– Может быть, именно поэтому в конце этого года Вас изберут членом Совета Европейской легкоатлетической ассоциации, а через несколько лет Вы станете членом Международного Олимпийского Комитета? – подобострастным голосом произнёс вдруг Фридрих Зайне, глядя сперва куда-то в потолок, а затем на опешившего министра. – Да, да, не удивляйтесь, я в своих предсказаниях ещё ни разу не ошибался. А что касается Всевышнего, то ведь и я, по сути, был всю жизнь антихристом – алхимия, ясновидение и вера в Бога вещи несовместимые.

– Я не могу слушать того, что вы здесь произносите – с раздражением выкрикнула пани Марианна, накладывая на себя крестное знамение, и доставая откуда-то из складок своей одежды маленький бревиярж (сокращённый молитвенник). – Познаменуйтесь кшижем после этих слов. За такие поганьские (языческие) речи вас давно следовало бы высечь четырёххвостным ременным бичом или заставить лежать лицом вниз у порога костёла с распростёртыми руками, чтоб тело ваше топтали люди во имя Христуса. А после этого вас всё равно следовало бы сжечь на костре или четвертовать.

И она раскрыла молитвенник. Все присутствующие услышали, как в комнате раздался треск горящих поленниц и где-то отдалённо, как бы микшируя гневные слова бывшей царицы российской, зазвучали исполняемые хором санкристины (замена органа) и затем стал мягко шириться исполняемый тем же хором градуал (церковное песнопение).

– В ваше время наверно так и поступили бы, но эти господа, пардон, товарищи живут после Вас четыреста лет спустя и отношение к религии сейчас совсем другое. К тому же эти панове, пардон, товарищи являются членами коммунистической партии, религией которой стал воинствующий атеизм – вмешался в разговор Юрий Францевич. – Это повлияло и на отношение к религии вообще. Появилось так много её разновидностей, и все считают правыми только себя и никого больше, что простому грешнику проще не верить ни во что, чем новоявленным проповедникам. И самое печальное состоит в том, что все спекулянты от религии прикрываются святым именем Христа, хотя экуменизм, который первыми наверно осуществили униаты, сегодня проявляется сплошь и рядом. И осуществляют его отнюдь не церковники, а люди других профессий, – скажем, композиторы и музыканты. Вы зайдите в субботу или в воскресенье, к примеру, в лютеранский собор, вы услышите там музыку немецкую, российскую, польскую, еврейскую и даже джаз.

Наступила пауза. Каждый из присутствующих – и реальных, и виртуальных – реальных, во всяком случае, точно, – задумался над своей причастностью ко всему сущему на земле и над тем, кто находится над всем этим сущим. Тем из сидящих за столом, кто жил в прошлые века, вопрос был очевиден и не требовал осмысления – мы существуем на этой земле потому, что Бог дал нам жизнь. И за это мы должны на протяжении всего своего существования на ней ходить в церковь и благодарить его за это, отмаливая попутно свои грехи. Для богохульников и атеистов вопрос порождал дилемму: вообще-то есть всё-таки Бог или его нет, в свете тех начавших появляться в Советском Союзе публикаций с положительным ответом на этот вопрос? Первым на него попытался ответить Юсуп Гочняев:

– Я, конечно, не верю в Бога, а если бы верил, то наверно в Аллаха, но что-то божественное в этом мире, по всей видимости, существует. Расскажу вам одну историю в подтверждение этих слов. Во время войны я служил в лётных частях, в секретном отделе. Мы собирали данные обо всём, что происходило в казармах для лётного состава, на аэродромах и в небе. В самом начале войны неразбериха была жуткая – мы потеряли половину всех самолётов, не успевших даже взлететь, хотя распространяться об этом было строго-настрого запрещено. И вот однажды с одного из подмосковных аэродромов взлетел советский штурмовик, защищавший московское небо от немецких бомбардировщиков. Через какое-то время поступило сообщение о попадании в самолёт снаряда, после чего связь с пилотом оборвалась. А через полчаса возобновилась. Пилот сообщал, что благополучно приземлился на военном аэродроме под Свердловском. Радисты не поверили своим ушам, перепроверили, всё подтвердилось. Военная обстановка того времени не позволила разбираться со столь загадочным случаем. И, тем не менее, осталось до сих пор таинственным и непонятным, как самолёт, летавший с максимальной скоростью 450 км/час, смог преодолеть за полчаса расстояние от Москвы до Свердловска, равное примерно 2500 км? На этот вопрос наверно смогла бы ответить пани Ханна, потому что именно с ней приключилось то, что произошло с советским боевым самолётом в ноябре месяце 1941 года. Я могу надеяться на ответ?

Все посмотрели на Ханну. Она широко открытыми глазами неотрывно смотрела на аквариум и была в крайнем психическом напряжении, демонстрируя при этом сверхъестественную концентрацию своего внимания. Казалось даже, что она находится как бы в ином измерении – ведь ей приходилось держать на себе всю атмосферу этого уникального и не совсем обычного медиумического сеанса. А он и в самом деле был уникален. При внешнем сходстве, в нём не было многих атрибутов этого зрелища: отсутствовало верчение стола, отсутствовали отпечатки рук приглашённых к участию в нём духов на глине или гипсе, зато присутствие их определялось не спиритическими стуками и левитацией, а реальным видением персонажей. И персонажи эти готовы были участвовать в этом зрелище достаточно долго, по крайней мере, до рассвета, когда они просто должны раствориться в первых лучах солнца, или до того момента, когда силы Ханны окажутся исчерпанными. Ответ на поставленный вопрос требовал сделать паузу и таким образом ослабить нити натяжения между нею и вызванными образами.

– Мы никуда не денемся – отвечайте на вопрос – прозвучал чей-то голос.

Ханна вернулась из спиритической нирваны в реальность, осмыслила то, о чём её спросили, и стала отвечать:

– Про тот советский самолёт не могу сказать ничего – не присутствовала при этом, хотя верю Вам на слово, что такой факт мог иметь место. А вот то, что произошло со мной, оказалось действительно чудом, только чудом, в свершении которого принимали участие и Всевышний, и великий аватар Сатья Саи Баба, и мой дух, ну и я сама, разумеется. По профессии я стюардесса польских авиалиний. Вчера утром мы выполняли рейс Варшава – Нью-Йорк и вот буквально после взлёта, точнее, после набора примерно восьми тысяч метров с самолётом случилась авария, повлёкшая за собой катастрофу. Однако меня после того, как я была выброшена из багажного отсека, подхватила неведомая сила и спустя какое-то время опускала, а, может быть, опустила сразу, на землю – я, как видите, цела и невредима и отделалась только потерей сознания и сильным, но не смертельным переохлаждением организма. Во всяком случае, я могу по памяти воспроизвести планы городов Люблина, Замосця, Томашува Любельскего, как бы увиденных с огромной высоты. А первое, что пришло ко мне после осознания того, что я осталась жива, были стихи, уж не знаю, откуда взявшиеся: